Ричард Кэдри - Дети Лавкрафта [сборник litres]

Чувства старика были безгласны и всеми обсуждались, зато чувства Бернардины – нет. Была у нее отжимная машинка, и она пропускала через нее его рубашки, вращая рукоятку и управляясь со своей яростью посредством отжима, хотя вся остальная стирка была на прислужницах.

Долгожданный конец настал, и тело старика выставили в комнате, формально бывшей столовой. Он лежал какой-то плоский и гладкий, словно бы самое тело его было из вареной шерсти. Домой его привезли на телеге.

Бернардина надела свое самое черное платье и самую густую вуаль. Она смотрела, скрытая ею, и улыбалась. Старик прожил отвратительно долго после того, как его сердце сожрал м-р Дорнейл.

Позади стола, на котором лежало тело старика, находилась высокая дверь. Сделанная из красного дерева, высотой она была в три этажа, протянувшись от величественного входа до чердака. Дверь никогда не открывалась. По всей ее высоте были вделаны железные замки, поперек дерева скользили засовы, и эти засовы цепями вязались к крепежу.

За дверью этой постанывал монстр в предвкушении следующей кормежки.

Если не знать о том, что там м-р Дорнейл, то стон можно ошибочно принять за посвист ветра. Обитатели же дома разбирались лучше. Прислуга была обязана полировать темную дверь мебельной полиролью и до блеска драить запоры. Порой какая-нибудь из девушек-прислужниц заглядывала в замочную скважину, стараясь увидеть м-ра Дорнейла, но видно было только размытую красноту, какую видишь, когда смотришь на солнце сквозь веко. Из всего м-ра Дорнейла видимой была только жижа, пробивавшаяся из-под двери.

Одна прислужница озабоченно зашла в столовую со шваброй. Жижа, какую следовало убрать, была темной и густой, кровавый глоток морской воды, утонувшее отчаяние.

Кто из нас не пытался отчистить с пола что-то мерзкое? Кто из нас не пытался вытравить память о пакостном с помощью отбеливателей и лимонов? Мерзость всегда оставалась, приманивая кошек, волнуя собак – что ни делай. Мир пропитан вредными веществами, такова она, правда, и каждого клочка земли касалось что-нибудь ужасное.

Прислужницы на вилле старика признательно бормотали. Старик был скверной извечной. Кто бы спокойно перенес то, как он заляпывал ковры грязью дорожной, а частенько и кое-чем похуже грязи. Наконец-то м-р Дорнейл прибрал его.

Теперь опять можно было отчистить ковры, отскрести пол, промыть с мылом окна, накрахмалить белье. Никаким козам не будет больше позволено забредать в спальни, никакие козы не будут больше злобно блеять в кухонных помещениях. Кого не стали бы выводить из себя козлы, стоящие на крыше и издающие дьявольские песнопения? Никому никогда козлы не нравились, никому, кроме старика, а раз он упокоился, то на коз можно не обращать внимания – или пускать их на жаркое.

Теперь время печь миндальные печенья да сосиски поджаривать. Поминание не могло быть незаметным: правила следовало соблюсти. Весь город заявится почтить усопшего, и дочерям дома предстояло устраивать прием, сидя на самом жестком из диванов. Горестные обряды.

Прислужницы десятилетиями поддерживали порядок на вилле под надзором двух хозяек, полагавших себя царицами, что Бернардина, что ее мать. У прислужниц терпения не хватало на недомыслие богачей. Сами они из деревень прибывали, где никто не носил корсетов, в которые им приходилось втискиваться, где ничьи дочери не выбегали на лестничные площадки с плаксивыми жалобами на плохо подогнанные оборки. В деревнях коз в дом не пускали. У богачей были иные представления. Десять трудных лет, как старик тронулся, прошли плохо, а теперь уже и курочки добрались до дома, чтобы усесться на насест по верхам в антикварном кабинете и на карнизах для штор. Яйца падали сверху и разбивались об пол. Кто мог бы подумать, что придется сражаться с курицами? В конце каждого дня появлялась рассерженная швабра.

В первый день поминаний на улице рядом с виллой ударил похоронный оркестр, колотя по кастрюлям и сковородкам, слышалось пение, время от времени один мужчина выводил трель на флейте, а другой пиликал на скрипке, тогда как остальные топали ногами и дудели в свои дудки.

Прислужницы вздохнули все разом. К тому ж оркестр был еще и грязен, не преминет по всей вилле наследить – ноги грязные, песни грязные.

Кто из нас не слыхивал душераздирающей музыки похоронного оркестра, не пробовал отрешиться от нее? Тут не помогают ни вата в ушах, ни вино на устах. Единственный способ отделаться от похоронного оркестра – это изгнать смерть из дому. Кто из нас не пробовал всяких заклятий? Они не действовали никогда.

Всегдашним делом Бернардины было заботиться о себе самой и всех пяти дочерях, и она делала все, что требовалось. Старик был игроком. Без сердца ни один мужчина не мог бы играть в карты. Это хорошо известно. Старик после того, как у него пропало сердце, стоял смущенно в уголке стола, пока все его бывшие, строившие козни партнеры тасовали карты, объявляли ставки и поедали сардины. Лишенному сердца старику уготована была всего лишь диета из овсянки на воде. Ничто уже не имело доброго вкуса, ничто уже не ощущалось добром. Уныло шаркал он по улицам от квартала к кварталу.

Бернардина же, с другой стороны, с продажей сердца своего мужа сделалась плодотворной и влиятельной ведьмой. Она завела бизнес по убийству врагов своих клиентов. Люди шли к ней за всякой гадостью для закладки в дымовые шашки, за зельем, какое, распространяясь в воздухе, делало всех его вдыхающих бледно-зелеными. Приходили к ней за цветами, которые, будучи приколотыми на грудь жен генералов, душили их до смерти во время танцев.

Сила ее исходила от монстра, которому она продала сердце старика. У м-ра Дорнейла была сила, чтобы поделиться, и не было никаких забот о будущем.

О, м-р Дорнейл был ужасен! У монстра за дверью имелись щупальца, может, с сотню их, может, и с тысячу, и эти щупальца трогали дверную раму, нежно оглаживали сырую шершавость дерева. У каждого щупальца было лицо одной из дочерей Бернардины или, когда настроение м-ра Дорнейла менялось, лицо всякого жителя городка. Щупальца могли сценки разыгрывать, как куклы: монстр двигал собственными конечностями по пространству за дверью, устраивая представление самому себе.

На улице играл оркестр, пальцы Бернардины так и ходили в перчатках. Этот оркестр никакому призраку покоя не даст. Призракам такого рода музыка ненавистна, все эти блямканья да взвизгиванья. Она подрядила оркестр играть в течение шести недель – днем и ночью. Кормить оркестрантов будут бараньим горохом и яичными блинами, каждый день она будет отпускать им семь бутылок вина из погреба. В делах поминальных она не жадничала.

Бернардина прошлась в танце в одиночку, а через одну из замочных скважин за нею следил м-р Дорнейл.