Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Кто здэс? Пэхан, ти? Гныда! Бросить хочэшь? Я тэбю из-под зэмля достану, – фигура приближалась, прихрамывая.

…У Газона всё расплывалось перед глазами, слишком много крови он потерял, а та продолжала сочиться. Штаны, будто обмочился, неприятно липли к ноге. Шатаясь от дерева к дереву, облокачиваясь об стволы, Рустам двигался навстречу окрику. Голос всё ещё звучал в ушах, но расстояния настолько удлинились, ориентиры смешались, что лишь через две минуты он сообразил: крик совсем не напоминает голос Петра. В трёх-четырёх шагах прятался за ствол лиственницы патлатый мальчишка. Ещё немного времени, и Газон узнал его – из тех. Автомат казался тяжёлым, словно целиком сделанным из гранита. Где остальные? Где… Достали, падлы! Нашли!

…Если бы сутки назад на него вот так наставили оружие, Шурик бы посмеялся над шуткой, ну, в крайнем случае, попытался бы бежать. А как бежать, если ноги устали и не слушаются, если в организм уже давно закралась дрёма? В него сегодня уже целились. Там, на пасеке, два трупа. Очень просто из него, Шурика, сейчас могут сделать ещё один. Какое-то время он пытался вжаться в шершавый ствол, укрыться, сдаться. За что его хотят убить? Что он сделал? Внезапно похолодало. Сейчас уродливый истукан выстрелит… А дальше? Будет ли оно вообще – дальше? Шурик вновь попятился. Неуверенно поднял взгляд от нацеленного на него автомата и встретился с холодным, непроницаемым глазом. Там не было смысла, выражения, только тупая жажда крови, в которой читался приговор.

Тогда Шурик начал кричать. Слёзы фонтаном облили щёки, на зубах повисла склеивающая слюна. Но где-то внутри, второй Шурик, логичный и замедленный, брезгливо вслушивался в свои вопли, заполонившие уже ставшую привычной тишину. А третий, ещё более равнодушный, анализирующий Шурик, какое-то время слабо удивлялся, откуда взялись скользящие яркие полоски, рожденные сухим треском, словно поперхнулась собака? И почему эти полоски, напоминающие маленькие кометы, гаснут, врываясь в человека напротив? Поблуждав по телу, третий Шурик встретился со вторым, вдвоём они ощутили неприятное побаливание подушечки указательного пальца. Потом все трое соединились, паникуя. Кто-то отвлёк их, вмешался, рванув сзади за плечи.

– Прекрати! – орал Иван. – Патронов не жалко?

– Ну заткнись хотя бы! – резко бросили в ухо с другой стороны. – Мёртвый он! Успокойся!

Сквозь мокрую пелену слёз Шурик увидел отброшенного пулями гиганта, повисшего, откинувшись, между двух сросшихся стволов.

– Здорово ты его! – хлопнул по плечу Молчун. – Думал, опоздаем. Так бежали – не поверишь. А ты и сам справился. Молоток!

– Я? – не верил своим ушам Сашка. – Это я его?

– А кто? Старичок-боровичок?

…Пахан заметил пацана только тогда, когда тот закуривал. Первым движением было схватиться за пистолет. Но боль в правом предплечье отозвалась на попытку ноющим протестом. Прячась от Газона, Пётр залёг в сухостое. Из года в год дождь и паводок размыли за поваленным и гниющим пнём небольшую ямку. Туда и нырнул Пахан, скрипя зубами от боли и ярости на самого себя.

Как глупо всё получилось! Ну хоть бы кусок колбасы или хлеба с собой прихватил! Сжимая листом лопуха рану, он часто дышал, вглядываясь в темень леса. «Как в берлоге» – ухмыльнулся сам себе. Но всё равно просмотрел. Вначале пацан закурил, потом что-то гаркнул, затем исчез за деревом. Как из дерьма на лыжах в полосу лунного света вышагнул Газон. Мальчишка начал стрелять сразу. По крайней мере, так Петру показалось. Надрывный крик до сих пор звенел в ушах. Вот за этот крик и захотелось его шлёпнуть. Пахан выволок из-за пазухи пистолет, закинул вместе с рукой на пень, попытался подняться. «Только один патрон. Только один! Если промахнусь?» Замешкался и опоздал. Из темноты выскочили ещё двое, подхватили мальчишку, стрельба стихла, что-то говорили. Пахан ткнулся лицом в мох, затаился. Осторожно сорвал ещё один прохладный лист лопуха и приложил к ране, не выпуская пистолет из руки: – В берлоге. В берлоге.

Завернувшись в одеяло, Маруся бездумно брела к реке. Скорбные деревья шелестели кронами, успокаивали. На берегу она закурила, мысли отдыхали, устремляясь за однообразным движением реки. Вода светилась, поглощая пролетевший миллионное расстояние свет звёзд, журчала тягуче, напевно. Так журчала она и годы, и десятилетия, возможно – века, обхватывая холодным, влажным телом валуны, помнящие себя песчинками, скользя мимо неприступных стен тайги, узнавая каждое деревце, рассуждая о том, как оно выросло за последнюю пару сотен лет. Маруся отбросила одеяло, стянула куртку и кофту и, поскольку на ней больше ничего не было, зажмурившись, как перед прыжком с высоты, нагая вошла в воду. Река обожгла холодом, отрезвляя рассудок, покрывая пупырышками кожу, щекотала щиколотки, затем лодыжки, колени. Для смелости девушка набрала в лёгкие воздуха и провалилась вниз.

Река отозвалась гулким всплеском. На время для Маруси исчезли все звуки, фантазии, мысли, иллюзии. Не было чёрной стены деревьев на том берегу, не было неба, звёзд, травы, жжения в порезах. Только тело вопило от несправедливого холода, моля о пощаде. Воздух заканчивался. Спокойная грань между реальностью и мутью постепенно начала стягивать и сжимать грудь. А что если просто открыть рот, впустить в себя вечный холод? Почувствовать как, раздвигая гланды, река медленно заскользит внутрь…

Маруся вынырнула, закинула мокрые волосы назад, вытерла ладонью лицо, смахивая бусинки воды, и с наслаждением вдохнула небо, тайгу, деревья, звёзды – то, чего лишила себя на несколько мгновений. Понять, что являешься частью всего этого, а не какой-то там отдельно взятой реки – очень близко к пониманию счастья. Тугая кожа протестовала, просилась в тепло. Ночь обволакивала, продувала насквозь. Но Маруся терпела, карябала ноги, руки, живот, грудь острыми ноготками, стараясь отторгнуть из каждой своей поры грязь несовершенного мира. Кровь смывалась быстро, но девушка продолжала скоблить тело – боялась, что на нём останется хоть мельчайшая её частичка и чувствовала – всё напрасно: чужая кровь навсегда ворвалась в её кожу, прилипла, впиталась, проросла. Как мерзко! Ну изнасиловали бы ещё раз, ну поплакала, пострадала и успокоилась. А что теперь? Полуживой Спортсмен и труп с ножом в пояснице? Мало ли было мужиков? Ещё один, потом ещё и ещё… Нет! В «ещё и ещё» все проблемы. Она больше не хочет так, просто не имеет права. Поплакала и успокоилась? А Толик? Всё могло произойти у него на глазах. Что потом? Жалость, презрение? То и другое вместе?

Что случилось? Была когда-то глупая интернатовская девчонка, потом общаговская «тёлка», затем жадная до денег «подруга». Сегодня, именно сегодня где-то внутри родилось новое, ожидаемое чувство. Да и не родилось, а выплеснулось накопленное годами обид чувство собственного достоинства, гордости за себя, за то что – женщина. Сколько же надо испытать унижений, чтобы почувствовать себя человеком?