Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Твоя версия? – насторожился Борис. – Но учти, мне больше импонирует здравомыслие Ивана Николаевича.

– В его тело записали новую информацию, выражаясь твоим языком. Такую, о которой и предполагать бы не следовало. А вот кто и как это сделал – об этом может поведать только сам академик, если не умер. Если же ты расшифровал правильно – и его нет, то надо выяснить самим. Поэтому я и хочу увидеть этот идиотский вертолёт.

– Зачем тебе?

– Потому что с нас со всех, – Молчун неопределенно махнул рукой, – вытягивают что-то. Энергию ли, информацию, душу ли – не знаю. У тебя не было неприятных ощущений в автобусе? Ты слышал какие-нибудь голоса? Видел что-либо, чего не может быть? Например, когда мы переправлялись в прошлый раз?

Со мной такое происходит, но это не шизофрения, потому что с Марусей тоже. Могу поручиться, что и Шурик не исключение, изменился он. Неприятным стал, замкнутым. Не говоря уже о тебе.

– Я-то в чём провинился? Как попадаю в твою навязчивую идею?

– С твоей книги посылали телеграммы или нет? Знаешь, откуда они взяли текст? Вот откуда, – Молчун ткнул пальцем в лысину товарища. – Сам говорил, столько лет таскаешь. Листал не один раз. Кое-что и запало в память. Не отпирайся. Первым всё сообразил, за книгой побежал. И смотри, те слова, что попали в тайник, те, которые вырезали из книги, не передавали. Потому что ты их не знал. Психология, скажешь? Нет. Телепатия. Только это всё объясняет.

– Высадка инопланетян. Герберт Уэллс! Ни больше, ни меньше, – рассмеялся Балагур и странновато покосился на Молчуна, – что-то мы забыли о друге-Командире? С него что-то читают или как?

– Стоп! Пришли! – Бортовский подёргал трос. – Переправляемся! Смотрите оружие не уроните!

– Ты прав, согласился Молчун, – нечего с него вытягивать. Ни души, ни ума, ни совести. Нафиг она нужна, телепатия. Не хотелось бы засорять голову его мыслями. Жить не захочется из-за тупости человеческой.

Володя Вожорский проснулся поздно. Долго и усиленно разглядывая, подсчитал валяющиеся на полу и стоящие на столе пустые бутылки. Кряхтя, сел на раздвинутом диване, на ощупь выловил сигарету и закурил. Объедки, намусоленные окурки, арбузные корки на столе, а также мокрые круги от стаканов напомнили о вчерашнем вечере. Самым экзотическим предметом в застольном натюрморте был скомканный лифчик со свешивающейся лямкой. Женщина мирно посапывала, зарывшись лицом в подушку, выставляя из-под одеяла мясистое широкое бедро. «Побыстрей бы её сплавить», – Вовка провёл ладонью по всклоченным волосам и зевнул. Последнюю бутылку они не допили. Плеснув себе полста грамм, поморщившись, выпил залпом, затянулся сигаретой без фильтра и поскоблил, разглаживая панораму из пальмовых листьев на груди.

– Эй! Как тебя? На работу не проспишь?

Женщина приподняла припухшее после сна лицо, откинула спутанную прядь, посмотрела в окно и на часы:

– Уже проспала, – и вновь завалилась, потягиваясь.

Вовка раздавил окурок в арбузной корке, нехотя натянул трико и поплёлся в коридор, в конце которого находилась уборная общего пользования. Потом долго стоял в «умывалке», сунув голову под кран. Даже для его могучего организма вчерашнего было с избытком.

– Здорово, Вовка, – меланхолично процедил сосед Николай с полотенцем через плечо, плеснул в лицо водичкой и, равнодушно смотрясь в зеркало, намылил щетину. – Чего не на работе?

– На похороны отпросился. Племяш под машину попал, – в очередной раз соврал он. С работы отпустили на похороны бабушки, которые состоялись лет шесть назад.

– Да-а-а, – протянул Николай, проводя станком по щеке. – Что творится! Полгорода на кладбище. Везут и везут. У меня баба санитаркой в больнице работает, говорит – всё забито. В морге и то мест не хватает. В газете местной одни некрологи. А цены опять повышают, слышал?

Женщина уже оделась и со страдальческим выражением на лице расчёсывала на диване длинные волосы. Он молча вылил остатки водки по стаканам, не дожидаясь её, выпил, занюхал коркой:

– Ты кем работаешь?

– В столовой. Поваром, – ответила женщина. – Ох, Светку подвела. Сегодня всё под поминки откупили. А у тебя, правда, брат умер?

– Двоюродный, – зевнул Володя. – Сейчас собираться пора. Проститься.

– Светка говорит – солнечная активность. Пожары, люди с ума сходят. Жара стоит. Дождя давно не было. Сегодня вроде попрохладней, – она брезгливо выпила, закашлялась. Краска прильнула к лицу. – Я курить хочу, Вольдемар.

– Вот сигареты, – он пододвинул пачку.

Когда же она уберётся? Напряжённо смотрел, как нарочито медленно подносится сигарета к губам, как чиркает спичка, как тлеет табак и выдыхается дым. Морщины в уголках рта, дряблая шея. Где он такую откопал?

Просидел вчера день на иголках, ожидая, когда за ним придут. Перетрясся от страха. Даже заяву накатал, добровольно и чистосердечно признаюсь, мол, раскаиваюсь. Пистолет не брал. Подарили. Сначала хотел написать, что сам Генка сунул по-пьяне. Потом вспомнил, что тот был в санатории. Значит Нина. На каком основании? Да ему откуда знать? Пусть сама объясняет. Мысль о Нине и её муже заставила сжимать зубы, чувствовать, как подступает кровь к вискам. Купили! Как пацана какого! Удостоверение липовое поди, путем не показал же. А вдруг настоящее! Вдруг он давно на них работает? Спаивал, а сам выпытывал. Да какие секреты он, Вовка, знает? Ну, заложил бармена, что после одиннадцати водку продавал. Ну, ребята пару раз краденое шмотьё приносили «полежать». Как пацана! Давно бы взяли. Не, на фуфло зацепил, сволочь!

– Пожрать ничего нет?

– В столовой и пожрёшь.

– Вольдемар, а как же?.. Вдруг того… залечу?

– Тебе не шестнадцать. Сама знаешь.

– Козёл же ты! – женщина поджала губы и сплюнула в пепельницу.

– Шла бы ты, а? – он отодвинул пачку сигарет, к которой она было потянулась. – Посидели, попили, поспали. Что ещё? Родственники скоро придут. Собираться надо.

Она демонстративно поднялась и вдруг расплакалась.

– Лифчик забери, – посоветовал Вожорский, запинывая под диван пустые бутылки, которые звякали, тесня скопленные старые.

Потом он долго сидел, втиснув тяжёлую голову в ладони. Что делать? Нельзя же так сидеть в неопределённости: посадят или нет. Генка сволочь! Долбануть бы его по башке! Если посадят – плохо, а если не посадят – век себе не простишь, что на такую туфту купился. Что делать? Эта хоть ушла – и то легче. Не сдержался вчера, загулял… Надо ещё остограммиться, мысли повеселить. Он оделся, расчесал кудри пятернёй, свалил грязную посуду в предназначенный для неё таз. Выхватил из брюк, повешенных на спинку стула, остаток месячного бюджета, чуть не прослезился. Прилично ухлопал на эту тварь!