Доминик Пасценди - Чистая кровь [СИ]

— А семья так там и останется?

— Семья… Знаешь, всё сложно у меня с ней. — И, не зная сам почему, я вдруг рассказал Елице про свою семейную жизнь, а заодно и про неприятности, в которых оказался — правда, последнее совсем сжато и без подробностей.

Елица, насмотревшаяся телевизора, посочувствовала:

— Так тебе, надо считать, повезло. Могли вообще засудить за — как это — харрасмент.

— Мне и правда повезло. По нынешним временам могли так замазать, что работу я не нашёл бы нигде и никогда. Но дурёха отправила предсмертную записку обычной почтой — моей жене. Написанную от руки, так что в её компьютере следов не осталось. Жена сохранила разум и не стала использовать записку против меня. — (Ну да, ценой моих уступок в имущественных вопросах.) — Мы даже записку сожгли вместе.

Тут земля негромко загудела и ощутимо заколебалась. Я сказал глупо:

— Не бойся, это землетрясение.

Мы были в пещере, внутри горы, сложенной из песка и мелкого, с грецкий орех, гравия. Горы, чьи склоны можно было копать руками. Толчок посильнее — и нам конец.

Елица снисходительно улыбнулась и, не говоря ни слова, правой рукой обхватила мой член. Я даже не успел ничего подумать — а был уже готов к бою. Ещё бы, сколько месяцев без женщины! Я почувствовал на губах горячие губы, на груди тёплые груди, и вокруг члена — огненную вагину, и время перестало для меня существовать.

Не знаю, были ли ещё толчки земли — я чувствовал только толчки плоти.

Елица, с глазами, закаченными кверху и закрытыми наполовину, как у мертвеца, снова зарычала, щипая и крутя свои соски и ритмично стискивая мою плоть. И та не замедлила ответить.

Когда женщина освободила меня и снова улеглась рядом, я был выжат так, что, к стыду своему, заснул, не успев даже поцеловать её.

Она разбудила меня, как я понял по свету снаружи, довольно скоро, уже одетая:

— Я пошла. Спасибо тебе!

— Тебе спасибо, — сказал я фальшиво, чувствуя не столько удовольствие, сколько облегчение и усталость.

— Подожди здесь час-полтора, негоже, чтобы нас видели вместе или на одной дороге, — напомнила она.

— Конечно, — ответил я.

— Постель прибери, я сумку здесь оставила, — добавила она. — Домой не носи лучше, выброси где-нибудь по пути. Всё равно больше не пригодится.

— Мы что, не… — спросил я не менее фальшиво, презирая себя за это.

— "Не", как ты говоришь, Триандес. Я думала, по-другому всё будет. Но ты не тот, о ком я мечтала в отрочестве, Юрги. Ты другой совсем. Может быть, это была ошибка… Всё это была ошибка…

Она решительно отвернулась и быстро вышла из пещеры.

Вы меня осудите. Я сам бы осудил — сурово и высокомерно — такого мужчину. Но я вздохнул с облегчением, повернулся на бок и заснул, подтянув колени к животу и чувствуя себя комфортно и уютно под тёплым шерстяным одеялом.

Стар я для таких эмоций. И побит ими, между прочим, если кто помнит.

Сны мне, однако, снились сумбурные, странные и неприятные. То я с бывшей женой вместе смотрел порнуху, в которой были одни вагины, истекающие семенем. И почему-то снова чувствовал при этом, как будто у меня отбирают обманом что-то для меня важное. То вдруг после этого опять вернулось ощущение злобы и ненависти, и желание кого-то убивать — и тут под руки попалось нечто живое, мягкое и отвратительное, и я сначала в охотку побил и помял его, а потом, поднявши в воздух, бросил куда-то вдаль. То это меня били и мяли, а я чувствовал только боль и страшную обиду. То я был младенец и меня качала в колыбели матушка, но не под песню, как обычно, а под тихий, постепенно усиливающийся рокот…

Качала? Под рокот?

Я вскочил на ноги, будто и не спал. Раскачивание и рокот никуда не делись: это был новый толчок землетрясения, да как бы не сильнее, чем первый. Я стремглав оделся и выскочил из пещеры — как раз вовремя, чтобы увидеть в ужасе, как над нею проседает склон горы, и пещера, изнутри наружу, сминается и исчезает под осыпью, а затем обваливается закрывавшая её стенка.

Я даже не успел отбежать подальше. Мне повезло: стёкшие по тропинке камешки и песок остановились, покрыв мои ноги чуть выше щиколоток.

Что интересно, было ещё довольно светло. Значит, я проспал не больше получаса.

Внизу, под горою, море громогласно лупило в берег. Я только сейчас почувствовал, что ветер едва не валит с ног. Землетрясение, да ещё и шторм — что происходит на свете, в самом деле?

Я выпростал ноги из осыпи, обулся в кеды, которые машинально подхватил, выбегая, и побрел в деревню по знакомой, но сильно попорченной стихиями тропинке. Хотелось выпить. Сильно хотелось выпить.

Вино с нарезкой ветчины и сыра остались под осыпью в пещере.

Небо было покрыто тёмно-серыми, почти чёрными тучами. Они клубились и ползли теперь уже с моря к горам с умопомрачительной, невероятной скоростью, ещё быстрее, чем когда я шёл к пещере. Почти точно над старыми развалинами они сворачивались в какую-то непонятную, но угрожающую фигуру.

— Ну его к дьяволу, — подумал я по-немецки, — домой надо скорее.

Я не помню, как я добрёл до дома.

Где-то почти уже у Алунты у меня ужасно разболелась спина. Нерв защемило, у меня это иногда бывает. Видно, застудил где-то.

Дальше я шёл, как говорят военные, исключительно на морально-волевых качествах: боль всё усиливалась и усиливалась.

Когда я вылез с дороги к пещерам на нашу улицу, под родительской усадьбой — я уже еле полз, проходя, быть может, километр в час, если не меньше.

Оставшиеся шестьдесят метров по вертикали (и полтора километра по горизонтали) я шёл едва ли не с закрытыми глазами, пытаясь справиться с болью, прошивавшей меня от левой пятки до крестца и выше на каждом шаге, как будто электрическим разрядом.

Свалился я уже в кухне. О том, чтобы дойти до своей комнаты, не было и речи. Я только успел вытащить из аптечки горсть таблеток панадола, налить полный стакан ракии и принять и то, и другое.

По счастью, в кухне есть пара диванчиков, где можно даже вытянуться. Что я и сделал в конце концов, с трудом выпроставшись из верхней одежды (что заняло у меня не меньше получаса; я сдирал с себя вещи едва ли не с плачем) и накрывшись от холода старым толстым пледом.

Кажется, я ко всему ещё и простудился.

Я чутко дремал, прижавшись спиной к стене, во тьме холодной кухни, когда мимо меня к выходу, крадучись, проскользнули дед с дядей Такисом, одетые в древние клеёнчатые плащи, архаичные конические шляпы, и волокущие три баула.

Один из баулов звякал и лязгал железом и камнем. Второй — мелодично отзванивал бронзой.

Третий шевелился и издавал безутешный детский плач, который мне уже случалось слышать здесь, в родном доме.

Я решил, что лучше бы мне не подавать признаков жизни и вообще не думать о том, что происходит. У деда с Такисом свои дела. А я слишком плохо себя чувствую и слишком хочу спать, чтобы разувать глаза и разбираться.