Доминик Пасценди - Чистая кровь [СИ]

Я аж задохнулся от бредовости этого обвинения:

— Да она ушла раньше меня! Я там задремал в пещере, проснулся только от второго толчка! Меня едва не засыпало!

— Да? И это кто-то может подтвердить?

— Момо, но ты же меня знаешь с детства. Вот скажи, я похож на убийцу? Я за свою жизнь никого не то что не убил, не побил даже!

Тут я едва не поперхнулся, вспомнив многочисленные драки в юности на сложных для жизни улицах нашей континентальной столицы.

Друг мой снова осмотрел меня с ног до головы (я торопливо прикрылся сползшим было одеялом). Потом вздохнул снова:

— Вот я и говорю тебе: ты здесь, а не в камере, только потому, что я тебя с детства знаю. Но ты думай, думай, чем сможешь доказать, что Елицу не ты убил.

Я снова сел на кровать, тоже вздохнув от безнадёжности:

— Момо, ты можешь думать всё что угодно — но я её не убивал. И не мог бы никогда убить, для меня женщина, с которой у нас была любовь — это как… как мать, как драгоценность! Ты же меня знаешь!

И я опять едва не поперхнулся, вспомнив, из-за чего, собственно, оказался в зимней Алунте.

Вдруг я вспомнил:

— А что случилось с Такисом?

— Да там тоже всё непонятно. Они с твоим дедом на ночь глядя попёрлись куда-то в гору, дед говорит — коза сбежала. Ага, дед Триандес и старший из родни по мужской линии ночью козу пошли искать в горах. Это для моего начальства байка, а я-то всю жизнь в Алунте прожил, не считая армии и учёбы. Короче, пошли они по осыпи, и Такису не повезло. Дед твой тоже ногу повредил, хорошо, ума хватило не спускаться самому, а позвонить 112. Деда спустили вниз, а Такис уже внизу был. Откопали его, но куда там… Дело тёмное, зачем они туда полезли, под самую старую крепость, да сразу после землетрясения, да в шторм… Но там несчастный случай в чистом виде. Главное, только я Елицу в Ручьи отвёз…

— А третий? — Полюбопытствовал я.

— Пекелич-то? Там убийство, причём опять такое же, как вашего лирника. Тот же модус операнди. Горло переломано всё.

— Кто он был-то хоть?

— Приезжий, здесь лет пять всего. Купил домушку у Кассиани, над пляжем, перестроил под апартаменты. Рукастый мужик был, почти всё сам делал. Соседям помогал. Я на тебя подумал сразу, но ты точно не успел бы сюда раньше меня.

— Да почему на меня-то?

— Так у меня первое подозрение про лирника вашего — сразу на тебя было. Ты как его в детстве ненавидел-то!

Тут я вспомнил. Видимо, моя память до тех пор выталкивала неприятные воспоминания. Лирник ко мне в детстве одно время приставал, правда, осторожно и ненастойчиво, не пытаясь ни уговаривать, ни преодолевать сопротивление. Так, зажмёт в углу и гладит во всех местах, с маслеными глазами, и пыхтит при этом. Я даже толком не понимал, что происходит, но мне всё равно было стыдно и противно до тошноты.

Потом я подрос, и он отвязался. Я всё равно его терпеть не мог, и видно, что-то про него Момо рассказывал тогда.

— И ты что, решил, что я приехал, чтобы за детскую обиду в первый же день отомстить?

— Ну мало ли, люди странные бывают. Нам на курсах столько про маньяков рассказывали…

— А что ж ты немцев-то отпустил?

— Так у них алиби на все эпизоды, они всё время кучей ходят, да и видели их во время убийств наши. А тебя вот никто в это время не видел, — добавил мой дружок со вздохом.

Он периодически косил глазом на остатки "Метаксы" в бутылке. Его потряхивало, было видно, что он чувствует дискомфорт и физически — от мокрой одежды — и эмоционально, от всего, что на него свалилось.

— Да ты не стесняйся, наливай и пей, а то простудишься, как я, — я пододвинул другу бутылку, — там в шкафу рюмки есть.

Момо послушался, влил в себя полную рюмку, фыркнул и затряс головой:

— Я уж сегодня от простуды который раз принимаю. Да не столько от простуды… Ты бы видел их тела…

Я промолчал и налил ему ещё.

Потом ещё.

Его потихоньку не то отпускало, не то развозило. Я подумал, как его отсюда отправлять, если свалится. И решил: да пусть его, на коврике проспится.

В дверь постучались. Это был Алекси, он пришёл сказать, что дед меня просит.

Момо засобирался: неловко повозился с застёжкой плаща, потом поискал фуражку, потом вспомнил, что был без неё… В конце концов он повернулся ко мне и сказал:

— Ты вот что… Не уезжай из Алунты, не надо. Я тебя задерживать не буду, ты дома посиди. И не ходи никуда лишний раз.

Дед ждал меня в своей комнате, где я за всё детство бывал то ли три, то ли четыре раза, причём исключительно по неприятным поводам: получать наказание. И хоть я теперь взрослый и самостоятельный, детские страхи никуда не ушли. Так что я вошёл в дверь, которую мне услужливо открыл Алекси, с унизительным трепетом.

Дед сидел на диване, поставив босую правую ногу на борт древнего мраморного таза, покрытого резьбой едва ли не античной, и по виду достойного Британского музея. Голеностоп этой ноги был опухшим и сине-красным. В тазу плавал лёд, от налитой в него жидкости пахло травами.

Перед диваном на низком табурете сидела мама, намазывая на правую ладонь какую-то мазь из аптечного тюбика. Дед внимательно наблюдал за этим процессом.

Услышав меня, он поднял глаза:

— Садись, Юрги, нам поговорить надо. Мария, давай быстрее, — это он матери, — натирай и уходи. У нас мужской разговор, с глазу на глаз.

Мне вдруг показалось, что дед стесняется и не знает, что говорить. Это было настолько на него непохоже, что я себе не поверил.

Мама растёрла мазь в ладонях, быстрыми, умелыми движениями нанесла её на щиколотку деда и легко встала с низкого сидения, чему я немало позавидовал: я бы на её месте кряхтел и искал опору, чтобы помочь себе руками.

— Подожди минут пять, — сказала она деду, — пока впитается. Потом можно будет снова в таз, но не надолго. Позовёшь меня, я забинтую.

С этими словами она удалилась.

Дед опять измерил меня испытующим взглядом, будто прикидывал, гожусь ли я для чего-то. Вздохнул, покачал головой и выговорил, наконец, совершенно для меня неожиданное:

— Ты, Юрги, вообще что делать-то дальше собираешься?

Честно говоря, я не понял вопроса. Дальше — это когда? И дальше — это о чём? Если дальше в жизни, то я собирался пересидеть годик в Алунте, а не здесь, так всё равно где, лишь бы по деньгам было, а потом вернуться в университет. Если дальше — это после того, как Момо Браги в лицо обвинил меня в убийствах, то я даже ещё не успел об этом подумать, но тут уж точно надо было что-то решать, пока меня не закатали в тюрьму.

Поэтому я лишь пожал плечами. Деду незачем было знать о моих проблемах.

И тут дед меня ошарашил:

— Ты вообще не думал тут остаться?

— В смысле? — Спросил я, когда сумел справиться с изумлением.

Теперь уже изумился дед, которому, кажется, было совершенно очевидно, что именно он имел в виду: