Эрнст Гофман - Эликсиры дьявола

Молодые товарищи Франческо хвалили преступный его умысел поставить в церковь благочестивым монахам вместо христианской святой языческую богиню. Однако, когда Франческо принялся писать этот образ, все стало у него складываться иначе, чем он хотел и думал. Дух увлечения лживой прелестью языческих форм вынужден был подчиниться какому-то более могущественному духу. Франческо начал видеть, словно сквозь дымку тумана, очертания ангельского лика. Как бы опасаясь оскорбить святыню и тем самым навлечь на себя страшную кару, Франческо не решился, однако, написать это лицо, а тем временем вокруг тела, набросанного сперва в чарующей наготе, улеглись грациозными складками скромные одежды: темно-красное платье и лазурно-голубой плащ. Капуцинский монастырь, заказывая живописцу Франческо образ св. Розалии, не упоминал в письме, какое именно достопримечательное событие в ее жизни надлежало изобразить художнику. Поэтому Франческо и набросал сперва посреди полотна фигуру святой. Теперь же, побуждаемый неведомым духом, он написал вокруг нее множество других фигур, которые в своей совокупности изображали ее мученичество. Франческо совершенно ушел в свою картину или, лучше сказать, преобразился в могущественного духа, который, завладев художником, вырвал его из пучины прежней преступной жизни. Тем не менее он чувствовал себя не в силах написать лик святой мученицы, и это стало для него адской мукой. Он не помышлял уже более о Венере, но мысленно видел перед собою престарелого своего учителя Леонардо да Винчи, который глядел на него с соболезнованием и грустно ему говорил: «Мне очень хотелось бы тебе помочь, но я не могу этого сделать. Ты должен прежде отречься от всех греховных помыслов и с сокрушенным сердцем вымолить себе заступничество святой, против которой дерзновенно согрешил». Юноши, общества которых Франческо давно уже избегал, разыскали его в мастерской. Они нашли его там, лежавшего в беспомощном отчаянии на постели, и он показался им серьезно больным. Франческо жаловался, что какой-то злой дух надломил его творческую силу, так что он не может теперь закончить образ св. Розалии. Тогда все общество успокоилось и принялось смеяться над художником, осведомляясь о причинах внезапной его болезни. Кто-то предложил немедленно прибегнуть к возлиянию вина в честь Эскулапа и дружественной людям богини Гигеи, чтобы они исцелили больного. Немедленно принесли сиракузского вина, и юноши, наполнив чаши, принялись пить из них перед недоконченным образом, совершая вместе с тем возлияние в честь языческих богов. Когда самому Франческо предложили чашу, наполненную вином, он отказался ее осушить и не пожелал участвовать в кутеже веселых своих товарищей, хотя они и провозгласили тост в честь божественной Венеры. Один из них заметил тогда: «Этот сумасброд действительно болен душой и телом, и потому надо будет пригласить к нему доктора. Я сейчас сбегаю за врачом». Накинув на себя плащ и захватив с собою шпагу, он вышел за дверь, но через несколько мгновений вернулся и сказал: «Странно, как это не пришло мне в голову, что я сам — врач, и могу как нельзя лучше вылечить даже и не такого больного». Юноша этот немедленно же принял вид и манеры пожилого врача. Колени у него подогнулись, а на молодом лице появились странные морщины и складки, так что он производил впечатление уродливого старика. Все его товарищи расхохотались и принялись говорить друг другу: «Какие, однако, ученые рожи корчит наш доктор!» Врач приблизился тем временем к больному Франческо и грубым, насмешливым тоном сказал: «Эх ты, бедняга! Вижу, что мне придется лечить тебя от грустного твоего бессилия. Вид у тебя такой несчастный и бледный, что богиня Венера, без сомнения, нашла бы тебя теперь не по своему вкусу. Быть может, впрочем, донна Розалия заинтересуется тобой, когда ты немного поправишься. Советую тебе, приятель, отведать чудодейственного моего лекарства. Так как ты намерен писать святых, то мой напиток окажется большим для тебя подспорьем. Это, друг мой, вино из погреба святого Антония». Действительно юноша, выдававший себя за врача, вынул из-под плаща бутылку, которую немедленно и откупорил. Из нее поднялся какой-то странный аромат, до такой степени сильный, что все собравшееся в мастерской живописца общество молодых повес мгновенно пришло в состояние опьянения. Все они опустились в кресла и, закрыв глаза, впали в дремоту. Франческо, взбешенный тем, что его называют бессильным беднягою, выхватил у доктора бутылку из рук и сразу отпил из нее изрядное количество.

— На здоровье! — воскликнул юноша, лицо и походка которого сделались по-прежнему молодыми.

Затем он разбудил уснувших своих товарищей, и они вместе с ним, шатаясь, спустились с лестницы. В душе Франческо вспыхнуло такое же бурное пламя, как в жерле огнедышащего Везувия во время извержения. Все аллегории языческой мифологии, которые ему когда-либо случалось изображать на полотне, предстали перед ним как живые. Это подействовало на него так сильно, что он закричал громким голосом:

— Ты тоже должна явиться мне, возлюбленная моя богиня! Живи со мной и будь моею, а не то я посвящу себя подземным божествам!

При этих словах он увидел Венеру, которая стояла прямо перед картиной и ласково подзывала его к себе. Он соскочил с постели и тотчас же принялся писать голову святой Розалии, рассчитывая изобразить лицо языческой богини. Рука, по-видимому, не повиновалась его воле. Кисть словно отскакивала от тумана, окутывавшего голову св. Розалии, и сама собою доканчивала лица окружавших ее варварских мучителей. Но вместе с тем черты небесного лика святой выступали все отчетливее из тумана, и глаза ее устремили, наконец, на художника лучезарный взор, проникнутый такой полнотою жизни, что Франческо упал перед своей картиной на пол, словно пораженный насмерть громовым ударом. Придя в себя, он с трудом поднялся, но не посмел взглянуть на картину, наводившую на него ужас. Опустив голову, он подошел к столу, на котором стояла еще бутылка вина, принесенная доктором, и выпил из нее залпом несколько глотков, после чего почувствовал себя проникнутым новою силой. Взглянув тогда на картину, он убедился, что она совершенно закончена, что с нее глядит на него вовсе не святая Розалия, а возлюбленная богиня Венера взором, полным самой жгучей, пламенной страсти. В то же мгновение Франческо почувствовал, как в нем загорелось преступное сладострастие. Он стонал от безумной похоти. Он вспоминал языческого ваятеля Пигмалиона, сказание о котором было сюжетом одной из его картин, и, подобно Пигмалиону, обратился к Венере с мольбою вдохнуть жизнь в его произведение. Скоро ему стало казаться, будто написанная на картине св. Розалия начинает шевелиться, но, протянув руки, чтобы принять ее в свои объятия, он убедился, что перед ним лишь безжизненное полотно. Тогда он принялся рвать на себе волосы и сумасшествовать, словно одержимый бесом. Два дня и две ночи томился Франческо преступными своими желаниями, а на третий день, когда он, словно недвижная статуя, стоял перед написанной им картиной, внезапно отворилась дверь его комнаты, и позади него послышался шорох женского платья. Обернувшись, он увидел женщину, являвшуюся как бы оригиналом, с которого была списана святая Розалия. Он чуть не помешался, увидев воплощение образа, созданного его гением путем тщательного изучения античных статуй. Образ этот стоял перед ним живой, исполненный невыразимой прелести. Художник почти с ужасом смотрел на свою картину, казавшуюся точным портретом незнакомки. С ним произошло то, что обыкновенно испытывают люди, когда им является дивное видение. Язык его не мог выговорить ни слова. Он безмолвно упал на колени перед незнакомкой и с обожанием протянул к ней руки. Незнакомка, ласково улыбаясь, подняла его и сказала, что видела его много раз в бытность свою маленькой девочкой, когда он учился живописи у Леонардо да Винчи. Еще тогда она прониклась к нему страстной любовью, которой не может выразить никакими словами. Покинув родителей и родственников, она одна прибыла в Рим только для того, чтобы свидеться с ним. Внутренний голос твердил ей, что Франческо в свою очередь тоже ее любит, — так любит, что заглазно написал с нее точный портрет, в сходстве которого она убедилась теперь и сама. Франческо понял, что между ним и незнакомкой существовала таинственная гармония душ и что именно эта гармония создала дивный образ св. Розалии и вызвала безумную любовь к этому образу. Он с пламенной любовью обнял молодую девушку и хотел тотчас же идти с нею в церковь, чтоб священник соединил их на вечные времена узами законного брака. Предложение это как будто испугало незнакомку. Она сказала ему: «К чему это, милейший Франческо?.. Я всегда считала тебя жизнерадостным художником, которому дела нет до уз христианской церкви. Я думала, что ты душою и телом принадлежишь веселой и вечно юной классической древности, божества которой смотрели с благоволением на все, что может доставить людям наслаждение. Какое дело до нашего союза несчастным монахам, осужденным проводить одинокую жизнь в безнадежной грусти? Отпразднуем весело и радостно торжество нашей любви». Речи этой женщины соблазнили Франческо. Поэтому он вместе с молодыми грешниками, прожигавшими жизнь преступно и легкомысленно, отпраздновал в тот же вечер по языческому обряду свою свадьбу с незнакомкой. Оказалось, что она привезла с собою целый сундук с различными драгоценностями и деньгами. Франческо долгое время жил с нею, фактически отрекшись от искусства и утопая в греховных наслаждениях. Она почувствовала себя беременной и после того еще более расцвела в блистательной красоте. Она оказалась теперь живым воплощением Венеры, и Франческо с трудом лишь мог выносить беспредельное, упоительное свое блаженство. Однажды ночью его разбудили глухие болезненные стоны. Он с испугом вскочил с постели и, подойдя с зажженной свечой к жене, увидел, что она родила ему сына. Поспешно отправив слуг за повивальной бабкой и врачом, Франческо поднял ребенка с материнского лона, но в то же самое мгновение жена его испустила ужасающий пронзительный вопль и начала извиваться всем телом, точно в тщетных попытках вырваться из чьих-то рук, душивших ее с непреодолимой силой. Когда пришла повивальная бабка со своей служанкой и явился почти одновременно с нею врач, чтобы подать помощь родильнице, они с ужасом отшатнулись, увидав окоченевший труп. Шея и грудь у нее были обезображены отвратительными синими пятнами, а вместо молодого очаровательного лица таращила на них мертвые глаза искаженная страшными предсмертными корчами, осунувшаяся и сморщенная маска. На крик, поднятый акушеркой и ее служанкой, сбежались соседи. Про незнакомку давно уж ходили странные слухи. Роскошная языческая жизнь, которую она вела с Франческо, представлялась всем омерзительною. Давно уже предполагалось довести до сведения инквизиции о греховном внебрачном ее сожитии с Франческо. При виде страшно искаженного лица покойницы всем стало ясно, что она состояла в союзе с дьяволом, который и завладел теперь своей жертвой. Ее красота являлась лишь обманчивым наваждением проклятого волшебства. Все с ужасом бежали от покойницы, и никто не решался к ней прикоснуться. Франческо понял тогда, кто был рядом с ним, и его охватил невыразимый ужас. Все его грехи стояли теперь перед его глазами, и Суд Божий начинался для него уже на земле, так как в душе его горело адское пламя. На другой день явился чиновник святой инквизиции со стражею, чтобы арестовать Франческо. В художнике пробудились тогда наследственное мужество и непреклонная гордость. Он выхватил шпагу, расчистил себе дорогу и бежал. На довольно значительном расстоянии от Рима он нашел пещеру, в которой и укрылся, так как чувствовал себя очень усталым. Не сознавая хорошенько, зачем он это делает, Франческо завернул новорожденного ребенка в плащ и унес его с собою. Войдя в пещеру, он ощутил такой страшный гнев против соблазнившего его дьявольского наваждения в образе женщины, что хотел разбить о камни ребенка, рожденного ему этим оборотнем, и поднял его уже за ноги вверх, но в это мгновение ребенок заплакал так жалобно и так умоляюще, что художник почувствовал сострадание. Устроив мальчику постель из мягкого мха, он напоил его соком апельсина, случайно оказавшегося у него в кармане. Подобно кающемуся пустыннику, Франческо прожил в пустыне несколько недель и, отрекшись от прежней своей греховной жизни, усердно молился святым. Настоятельнее всего обращался он с молитвами к тяжко оскорбленной им святой Розалии, упрашивая ее быть за него заступницей перед престолом Всевышнего. Однажды вечером Франческо, преклонив колени, молился по обыкновению один в пустыне и случайно взглянул на солнце, которое как раз в это время опускалось в море, загоревшееся ярким пламенем. Когда пламя это стало угасать в сероватом вечернем тумане, Франческо заметил в воздухе блистательное розовое сияние, которое начало вскоре принимать определенные формы. Художник явственно различил в этом сиянии святую Розалию, окруженную ангелами и стоявшую, преклонив колени, на облаке. Вместе с тем до него донеслись в легком дуновении вечернего ветерка слова: «Господи, прости этому человеку, который в своей слабости и бессилии не мог сопротивляться обольщениям сатаны». Тогда сквозь сияние розоватого облака сверкнули молнии, глухой гром прокатился по небу, а в этом громе раздался голос: «Разве найдется грешник, равный ему в преступлениях? Не будет ему помилования и успокоения в могиле до тех пор, пока племя, порожденное его преступлением, не перестанет плодиться и множиться». Франческо пал лицом во прах, так как знал, что приговор над ним произнесен и что праведная воля Божия осудила его безутешно скитаться по лицу земли. Он бежал, не вспомнив даже про ребенка, оставленного им в пещере, и, не решаясь больше взяться за кисть, жил в крайней бедности, нуждаясь в самом необходимом. Иногда приходило ему в голову, что он мог бы написать во славу христианской веры великолепные картины. Он придумывал дивные произведения, грациозные по рисунку и колориту, из жизни Пресвятой Богородицы и святой Розалии, но разве мыслимо было приниматься за такие иконы, не имея ни гроша для покупки полотна и красок и питаясь единственно лишь скудной милостыней у церковных дверей? Таким образом, Франческо влачил злополучную жизнь, когда с ним случилось следующее событие. Однажды в церкви, когда он, пристально глядя на стену, в мыслях своих украшал ее великолепной живописью, к нему подошли две женщины, закутанные покрывалами. Одна из них сказала ему нежным ангельским голосом: