Георгий Старков - Никта

«Буги-вуги», — вспомнилось Кэсси. Танец, о котором ей рассказывал Леон. Он прочитал про него в одной из своих книжек.

Небо потемнело от тучи автоматонов-стрекоз, которые нависли над полем, загораживая солнечный свет. Фиджи расположились многоярусным полукругом перед пещерой, где сидела Кэсси; под их прожекторами всё Белотравное поле окрасилось в призрачные замогильные цвета.

Кэсси ткнула пальцем в одного из ближайших к ней фиджи, у которого из корпуса свисал трос с клешней, и приказала:

— Сюда.

Автоматон послушно оторвался от общей толпы и подлетел к девушке. Кэсси поймала трос и поднесла его к своему плечу, и клешня понимающе сомкнулась на её ключице. Несмотря на устрашающий железный блеск, манипулятор обхватил плечо очень мягко и бережно; Кэсси даже ничего не почувствовала. Тем временем к ней подлетел ещё один фиджи с тросом — не понадобилось даже звать его отдельно. Кэсси оставалось только поднести трос к другому плечу. Теперь стоит дать одну команду, и фиджи спустят её на землю со всеми удобствами.

Но Кэсси медлила.

Она посмотрела на армию автоматонов, которая всё пополнялась и пополнялась и перестала умещаться в поле; на опаленные небоскребы и башни, над которыми сверкали молнии; на едва различимое в наступившем сумраке пятно у подножия скалы, которое совсем недавно было её возлюбленным; и, наконец, на руку Герцогини, которая была всё ещё устремлена в её сторону.

Она всё поняла.

Улыбнувшись простирающемуся перед ней городу разорванными губами, Кэсси взмахнула рукой в повелительном жесте и крикнула:

— Вперёд!

И легион двинулся вперёд.

2016 г.

Я рос в запорошенном снегом безымянном северном поселении, где солнце было скорее случайным гостем, чем дневным светилом. Город окружала кочковатая равнина, летом дающая недолгую жизнь чахлым росткам, а зимой превращающаяся в заледенелую пустошь. Через неё текла широкая река с холодной ленивой водой, имевшая обыкновение промерзать чуть ли не до дна. Тем не менее, она была нашей кормилицей, и жители городка почтительно именовали реку «Матушкой» — она просто кишела рыбой, и в краю, почти лишённом зверья и растительности, ловля рыбы была промыслом, позволявшим людям выживать. Рыба была основным питанием нашей семьи: варёная, жареная, солёная, тушёная, вяленая, замороженная, и даже прокисшая — напоминающая вонючий студень, пролежавшая неделю в неглубокой летней землянке. Отец занимался добычей рыбы во все сезоны и сам весь пропах ею: скинь он все одежды и мойся целый час горячей водой, от него всё равно за версту разило бы влагой, солью и илом. Лишь в «пьяную неделю» в середине зимы, когда о солнечном свете нам напоминали лишь осторожные сумерки на востоке, а город окутывал обжигающий кожу ледяной туман, рыболовство прекращалось вместе со всей видимой жизнью в городке. Эти дни неспроста назвали «пьяными» — единственным занятием почти всех жителей в них являлось беспробудное общение с бутылкой. После пьяных дней все свалки утопали в пустых бутылках, и мы, малолетние детишки, развлекались тем, что били их, чтобы услышать звон стекла.

Отец утонул, провалившись под осенний лёд, когда мне было двенадцать. Через год во сне отошла бабушка, и я остался вместе с матерью и младшим братишкой, который к тому времени едва научился говорить. Так и вышло, что я поневоле стал главным в семье.

Я с головой окунулся в беспросветные рыбацкие будни, чтобы не дать нам умереть с голоду — хорошо, что отец успел научить меня азам ремесла. В первые недели я часто возвращался с пустыми руками, но затем мне начала улыбаться удача, и я набирал уверенность в себе. Я чинил старые снасти, учился торговаться, меняя у приезжих купцов рыбу на нужные вещи. А ещё приходилось противостоять тем, кто хотел отнять у меня улов — а таких было много. Люди, разочарованные тем, что река оставила их ни с чем, обращали взгляд на одинокого мальца, за которого некому было вступиться; я казался им готовой жертвой. Мне не раз в жестоких потасовках ломали нос, рёбра, ещё чаще я возвращался домой с синяками — но ни разу я не отдавал рыбу без боя, даже если против меня была пьяная толпа. Каждый раз сердце замирало от страха и волнения, но выказать слабость один раз значило проиграть всё своё будущее. Если обидчики узнают, что я сломлен, то я навсегда стану их любимой целью. Я видел, что происходит с теми, кто сдался — они приходили на реку рано утром или поздно вечером, когда там было мало людей. Ходили быстро, сутулясь и затравленно оглядываясь. Даже так не было случая, когда при них оставалась хотя бы четверть улова: если рыбу не отбирали на месте, то потом приходили к ним домой…

Так что я не мог избежать стычек. Всегда поднимался, когда меня валили с ног — размазывал по лицу кровь из носа, сжимал кулаки, на которых появились мозоли от частых драк, и опять бросался вперёд. Постепенно от меня отстали, поняв, что лёгкой победы можно не ждать. А через год-два я подрос, возмужал, набрался опыта и мог теперь без особых усилий одолеть хоть троих дылд, зарящихся на чужое добро.

Время шло. Солнце поднималось и опускалось, рыба приплывала на нерест и уплывала, гора стеклянных осколков на свалках росла — но ничего сверх того в городке не менялось. Я не видел, чтобы у нас возводился хотя бы один новый дом. Никто не приезжал к нам жить из других мест, никто не уезжал в поисках лучшей жизни. Население местечка постепенно сокращалось, но не было видно, чтобы это кого-то волновало и кто-нибудь задумывался о будущем. Пропахшие рыбой люди заботились о том, чтобы пережить очередную зиму, чтобы в доме было тепло и было чем набить брюхо и затуманить ум — а всё остальное их внимание обходило стороной.

Мне исполнилось девятнадцать лет, и теперь по хозяйству маме подмогу составлял младший брат. Сама мать сильно постарела и уже не могла заниматься домом в одиночку. Седина, раньше вплетавшаяся в её волосы украдкой, теперь царила в них вовсю, на лице пролегли глубокие жёсткие морщины. После одной особенно цепкой простуды она стала постоянно кашлять, хватаясь за впалую грудь. Я находил кровавые мазки в её плевках в лохань и знал, что это значит. «Холодный кашель» подкашивал многих на студёных равнинах, но я не хотел верить, что и мою мать он медленно съедает изнутри. Когда иными вечерами сон не спешил приходить, мне становилось особенно сложно отогнать тяжкие мысли. Тогда я осторожно вставал и притаскивал из угла ближе к печи сундук покойной бабушки. Внутри под аккуратно сложенными платьями из ситца (большинство из них бабушка носила всего пару раз в большие праздники) лежала жестяная шкатулка. Бабушка говорила, что она ей досталась от её собственной бабушки — стало быть, от женщины, приходящейся мне прапрабабушкой. В шкатулке были карточки с изображениями незнакомого мне места, которое с годами всё чаще занимало мои мысли.