Георгий Старков - Никта

Нельзя сказать, что наш успех нравился другим рыбакам, теряющим средства к существованию. Несколько раз нас пытались избить, а потом и вовсе прикончить. Мы все обзавелись оружием и старались не подставляться. По ночам кто-то поджигал наши дома и пристройки, крал рыбу, даже собак убивали. Жилище Романа, члена нашей артели, сгорело дотла — хорошо, что он сам с женой успел выбраться. После этого случая я понял, что так продолжаться не может. Признаться, и до этого меня мучила совесть: я воочию видел, как нищает и озлобляется город из-за нас. Я предложил друзьям принимать в артель всех желающих и распределять рыбу по справедливости. Роман и Фёдор были против, но остальные — в том числе мой брат Игорёк — меня поддержали.

Слух о том, что теперь каждый может прийти к нам, быстро распространился по городу. Артель стремительно расширялась. Мы разбили пяток лагерей выше и ниже по течению, чтобы рыбаки не толпились в одном месте. Теперь почти весь город имел дело с нами, и каждый из рыбаков мог быть спокоен за свой достаток. Поджоги и угрозы прекратились, и мы вздохнули с облегчением. Купцы тоже были рады такому повороту, так как могли покупать рыбу дешево и большими партиями. Дела налаживались.

Так прошло семь бурных лет, когда мне приходилось трудиться, не различая дня и ночи. На исходе седьмого года я поймал себя на том, что вновь всё чаще сижу у старого сундука, держа в руке жестяную шкатулку, и засматриваюсь на купола и шпили. Москва вновь заняла моё воображение, но теперь поход к ней представал не зыбкой мечтой, а вполне реальным предприятием. Деньги на путешествие у меня имелись, а артель могла сама позаботиться о себе — у меня было на кого её оставить. Игорь, несмотря на молодость, пользовался уважением среди рыбаков: из всех нас он был самым сообразительным и придумал много приёмов и уловок, которые привели артель к успеху. Как-то вечером я спросил его, сможет ли он управлять ею, если мне придётся отсутствовать год или два. Он удивлённо посмотрел на меня, но не стал ничего спрашивать, а уверенно ответил: «Да», — и у меня не возникло ни капли сомнения в том, что так оно и есть.

Я начал подготовку к отъезду. Постепенно отходил от суеты артели и общался с приезжими купцами, многие из коих за эти годы стали моими приятелями. Я расспрашивал их о Москве. Конечно, они о ней слышали; соглашались со мной, что город был, по слухам, крупный и очень красивый; предполагали, что она расположена где-то далеко на юге, куда их торговые связи не дотягиваются; и ничего более. Сведений о городе, кроме небылиц и баек, не было. Более-менее твёрдо из этих россказней можно было вывести лишь то, что до Дней Грома город занимал видное положение, но после того, как земля дрогнула и мир изменился, о Москве ничего не было известно. Возможно, виноват был Разлом, который зияющей бездной разделил континент на две половины, отрезав сообщение между севером и югом. Но люди уже полвека как преодолели Разлом, а о Москве по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

И тогда я впервые засомневался в целесообразности своего похода. Писклявый голос Димки, который спился, не дожив до двадцати четырёх лет, всё твердил в ухо: «Говорю тебе, нет её!» — и чем дальше, тем больше я находил доказательств его правоты. В Дни Грома, когда сошли с ума и люди, и потревоженная ими земля, многие города обратились в прах. Всё указывало на то, что Москву тоже постигла такая участь. Я стал колебаться, плохо спал по ночам и всё не мог назначить день, когда я покину родное место.

Не знаю, к чему бы меня привели мои сомнения — но тут явилось непоправимое, заставившее меня вновь надолго забыть о городе-видении.

Непоправимое пришло совсем уж обыденно — просто вошло в дверь одним весенним днём, беспокойно накручивая на пальцы прядь длинных белокурых волос и кутаясь в бушлат, явно одолженный у кого-то другого (несмотря на весну, заморозки ещё не отпустили город). Как я узнал позже, бушлат принадлежал дяде непоправимого, который состоял в артели грузчиком. А пришло непоправимое жаловаться на сварливого кладовщика Нафанаила, который отказался выдавать причитающиеся грузчику караси его племяннице.

Я спросил у непоправимого имя. «Алёна», — ответила девушка. Я прошёлся с ней до склада, где наказал Нафанаилу выдать Алёне дядину рыбу. Потом сопроводил девушку до дома, а когда мы дошли до калитки, выкрашенной в синий цвет, долго не отпускал её и увлечённо толкал какую-то чушь о способах приготовления вкусной строганины, чтобы только видеть её румяное от холода лицо лишнюю минуту.

Через полгода мы с Алёной поженились. Ещё через год у нас родился первенец — девочка с большими тёмными глазами. Мы нарекли её Лилией в память о моей матери. У меня появилась ещё одна отрада в сумрачные «пьяные дни», а брат съехал в собственный дом, который мы построили вместе.

Торговля в городе шла вширь. Купцы, которые приезжали на север за рыбой, стекались к нам, и к нам же потянулись из других поселений те, кто хотел предложить им что-то помимо даров реки: целебные растения — детища короткого лета; полыши — лучистые камни, пролегающие глубоко под землёй и будто опалённые пламенем, ценимые на юге незнамо за что; шкуры немногочисленных зверей пустоши, ценные тем, что одежда из них согревала человека в лютый мороз и обеспечивала прохладу в жару… Множились чайные дома, постоялые дворы и, пожалуй, главный признак расцвета — дома блуда. Наш городок стал известен всему северу как Жабры: так его нарёк некий пройдоха с колким языком. Особенно оживилась торговля после того, как недалеко за рекой была обнаружена целая россыпь полышей, вмерзших в землю. Тысячи искателей удачи ринулись к нам, чтобы разбогатеть на камнях за одну ночь. Они принесли с собою алчность, порок, кровь и смерть — но так или иначе способствовали развитию города.

К своему сорокалетию я стал главой гильдии рыболовов и вошёл в состав городского совета. К тому времени я уже несколько лет не выбирался на реку, разве только летом, чтобы просто закинуть удочку. Тяжёлая молодость, проведённая по колено в ледяной воде, дала о себе знать: суставы ныли днём и ночью, несмотря на лечебные мази, а лёгкие, которые раньше выдерживали многие сутки пребывания на холодном воздухе, всё чаще пугали меня внезапной одышкой. Лишённый возможности непосредственно заниматься делом своей жизни, я сосредоточился на управлении гильдией и приглядывал за тем, чтобы никто в разросшейся артели не был обделён и обижен. Это было сложно — с ростом города люди в нём изменились. Прямое насилие, как на истоке нашего пути, было редкостью, зато расплодились мошенники и махинаторы всех мастей, которые не гнушались любой подлостью, чтобы урвать себе кусок большой рыбы.