Борис Конофальский - Инквизитор. Вассал и господин [СИ]

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, за то он теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу.

Тут и гобелены на станах, и ковёр. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы ею были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принёс. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходил в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем в доме и Волкова даже не спрашивала. Просила у Ёгана мужиков для работ, а у Волкова денег всё время. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живёт, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Ёган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И при том читала писание вслух.

Волков теперь рано не вставал. Ваялся в перинах и ждал, когда она придёт звать его к столу. А Яков, слуга, уже к тому времени, воду приготовив и чистую одежду, тоже ждал. И жизнь такая стала нравиться Волкову всё больше. А чего ещё желать человеку? Земля у него есть, женщина красивая есть, крыша над головой имеется, мужички вокруг суется. Даже хлеб растёт, какой-никакой, коровы доятся. Так и старость можно было встревать.

Наверное, уже месяц прошел, как Брунхильда приехала, и тут днём, чуть после обеда, пришёл слуга Яков и сказал:

– Господин, там с юга какой-то господин не наш едет, и военный при нём.

Кто это мог быть? Волков вышел из-за стола и пошёл на улицу смотреть, кто это там пожаловал. Жарко было, пошёл он по-простому, в рубахе, и даже меча не взял.

Господин был так тучен, что на коня, наверное, влезть не мог, ехал он на несчастном осле. А за ним ехал солдат со знаменем, которого волков не знал. На штандарте том на белом поле был красный муж с алебардой. Волков сложил руки на груди и ждал, пока эти люди подъедут к нему.

Толстяк подъехал, камзол его был заляпан, волосы жирны, а и берет его имел обглоданное кем-то перо. Был он неприятен, жирные щёки его зарастали клочковатой щетиной. И как только кавалер рассмотрел его, так сразу понял по спесивой нижней губе, что прибыл он не с добром.

Пока толстяк слезал с несчастного осла, знаменосец выехал вперёд и громко сказал:

– Советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф.

Господин Вальдсдорф слез, наконец, с осла, отдал повод своему спутнику и, вытирая потные руки об свой замызганы колет, пошёл к Волкову.

Тот так и стоял со скрещенными на груди руками, гадая, зачем этот чиновник из кантона пожаловал к нему.

– Вы ли хозяин Эшбахта? – Обратился толстяк, подойдя к нему без поклона. И даже берета не сняв.

– Да, – отвечал кавалер. – Что вам угодно?

– Мне и кантону Бреген, а так же Линхаймской коммуне лесорубов угодно, чтобы восстановилась справедливость.

– Что за справедливость, о чём вы? – Сухо спросил Волков.

– Наши люди сообщили нам, что вы на той неделе начали рубить лес, что есть на вашем берегу, но который принадлежит Линнхамской коммуне лесорубов. И рубили вы этот лес почти две недели бесправно.

Да, Рене и Бертье со своими людьми рубили лес и волоком таскали брёвна от самой южной части его земли сюда в Эшбахт, часть они забрали себе, честь отдали Брюнхвальду на дом и сыроварню, а двенадцать брёвен завезли ему. Он настрого наказал офицерам рубить только сто самых северных деревьев. И был уверен, что они не ошиблись и не общипались, поэтому произнёс:

– Имперский землемер Куртц сказал мне, что сто деревьев растут на моей земле. А остальные я велел не трогать.

– Мне не ведомо, что там вам говорил этот имперский землемер, – высокомерно начал Вильдсдорф, – только говорю я вам, что пятьдесят две сосны люди ваши срубили бесправно. То засвидетельствовал наш лесник Петерс. Коли вам будет угодно, можете проследовать к лесу и посчитать пни тех деревьев. Те, что помечены краской, те порублены бесправно.

Волков не знал, что и сказать, он только хмурился да злился. Хотя и злиться не знал на кого, то ли на землемера, то ли на офицеров, то ли на этих чинуш из кантона, то ли на себя, дурака. А чиновник продолжал:

– Пятьдесят два хлыста строевого леса будут стоить вам двадцать талеров девяносто шесть крейцеров.

– Уж не рехнулись ли вы? – Только и смог выговорить Волков.

А чиновник даже и не заметил грубости такой, спокойно продолжал:

– А по закону кантона Бреген, так всякого, кто вздумает лес рубить беззаконно, штрафовать втрое от ущерба, что нанёс он. И того с вас будет семьдесят четыре талера и восемьдесят восемь крейцеров.

– Семьдесят пять талеров? – Переспросил кавалер и даже поморщился от несусветности такой.

– Именно, но без двенадцати крейцеров.

– Да ты пьян, видно? – Сурово спросил Волков.

– Отчего же, – усмехался толстяк, – со вчерашнего пива не пил.

– Ладно, дам вам пятнадцать талеров за ваш лес, да и то, нужно проверить ещё, не врёте ли вы, ваш ли я лес порубил или свой, – нехотя говорил кавалер.

– Так для этого вам следует лесника нашего позвать, он вам всё покажет. Но пятнадцатью талерами вы не откупитесь, уж не и думайте даже. – С ухмылкой отвечал Вильдсдорф.

– Нет? – спросил у него кавалер.

– Нет,– ухмылялся толстяк.

И Волков понял по тону его, что артачится он неспроста.

– А отчего же так немилосердны вы? – Спросил он толстяка.

– А от грубости вашей, – отвечал тот без тени улыбки и даже как бы с угрозой в голосе.

– Что? От какой ещё грубости?

– А той грубости, с какой вы рыбаков наших гнали с земли вашей.

Вот теперь всё становилось на свои места.

– Ах, вот вы о чём? – Понял Волков. – Про воров своих вспомнили.

– Не про воров, а про грубость вашу, что к людям уважаемым была допущена. – Теперь чиновник опять улыбался, улыбался высокомерно и торжествующе.

– Сначала я их миром просил уйти, так бахвалились, задирались и не пошли, и лишь потом я их проводил как гостей не прошеных.

– Ваше право, – улыбался толстяк, – ваше право, только вот теперь заплатите всё сполна за грубость свою.

И улыбочка так кавалера разозлила, что сказал он ему:

– А может, врёшь ты, и не рубил я твоих деревьев? Напридумывал всё от мести за браконьеров своих.