Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Гипнопомпические галлюцинации, прочитала позже: бывает, не страшно, даже не симптом. Седьмого ей приснился его собственный давний сон о том, как он обнаруживает на балконе собачью шкуру с живой, болящей головой и влажными глазами и спрашивает ее участливо: больно? Моргни один раз, если да. Совсем больно? Усыпить?

Проснулась и какое-то время думала: как ее усыпить, если ей больно, а она уже мертвая? Пока пила кофе, поняла – сон, не существует. Но какое не существует, если уже перешла из сна в явь.

Они не виделись девять лет, и, видимо, сейчас тот самый момент, о котором.

Заглянула в социальные сети, пальцы сами набрали нужную страничку (часто заглядывала раньше, потом как-то заставила себя успокоиться, перетерпеть, не следить) – да, действительно. Долго рассматривала фотографии, думала о том, как странно, что все фото – квадратные, с острыми углами – вообще, почему у фотографий острые углы, это же так больно, как нож. Четыре угла, четыре стороны смерти.

Вышла на кухню, взяла чашку, спасительный круг: быстро провела пальцами по ободку. Уронила, разбила, ойкнула. Стала подбирать фарфоровые крошечки липкими пальцами.

Ее муж, большой, лысый и красноголовый, сидел за столом и все это время что-то ел из пластиковой банки, стараясь не чавкать. Издавал тихие, скорбные монастырские звуки, аккуратно, чтобы не повредить ее психику, разжимая челюсти, – и каждое разжатие, освобождающее вязко и глухо чавкающие за плотно сомкнутыми губами лужицы измельченной яичницы, отзывалось в голове звенящей болью. Возможно, еще в ту минуту, когда она поняла, что не может находиться с ним, принимающим пищу, в одном пространстве, надо было бежать. А теперь бежать уже некуда, и прозрачные сущности с паучьими тонкими ногами растворяются за лестницей – они успели и добежали, а она нет.

Нет, не умер, шепотом сообщила она крупинкам навсегда разбитой чашки, шепчущим, вопрошающим ее про смерть. Не умер, но все намного хуже.

Оказалось, что в него, сонного и возвращающегося из очередной своей командировки, въехал некий анемичный полуполяк из-под Жешува, на рассвете решивший превратить свою утомленную десятичасовым погранпереходом транспортную капсулу в космический челнок. Пока первые медово-прохладные линии солнца хаотично, как струны, нахлестывались на колючую июньскую землю, всю в топком тумане, молочный внутренний брат Збышека, его утренний астральный близнец, зажмурился и нажал на тормоз там, где туман и вышедшее из берегов висячее в метре над землей маленькое озеро командовали и требовали жать газ, мчать вперед, не останавливаться.

Она очень хорошо и ярко это все себе представила: утро, туман, белая громада неподъемно, как во сне, несоизмеримо огромного космического шаттла, развязно вываливающегося на него прямо с неба.

Его жена с месяц как выкладывала номера счетов в банке – своих, семейных, дедушкиных (чужой дедушка с лихим счетом в Швейцарии – умри, а деньги-то собери), скорбные фотографии – весь разбит, переломан, но жив, держится, справляется, спасем, вытянем.

Жив, но позвоночник в двух местах сломан, а в одном просто треснул, и дыра в голове, но дыру как-то заделали, а позвоночник не срастается – полностью парализован, не может ни есть, ни пить, ни говорить, только дышать кое-как.

Фото с детьми: пятилетняя дочка испуганно косится на восковую фигуру незнамо кого, семилетний сын уже лживо улыбается, помогите нам. Лживость от матери, этой тонкогубой страдалицы, наконец-то заполучившей свой сладкий трофей – но надолго ли? Теперь куковать на чужих швейцарских часах, посторонних счетах с этим получеловеком, полутенью – это все читалось в ее испуганных глазах, никакой любви, только страх.

Пишет, что верит в чудо, надеется на лучшее, всегда будет рядом. Конечно, будешь рядом, дрянь. Обтирать его губкой, морщась от ужаса. Уводить детей в соседнюю комнату смотреть соседние мультики. Все, вообще все станет немного соседним, соседским, соседствующим с самим собой прошлым, невозможным и сдвинутым в сторону, как шальная штора. Уж я-то знаю.

Выбросила осколки, вылила на ладонь немного одеколона, растерла. Заживет. Вот поэтому и снился: пора.

– Мне нужно съездить домой, – сказала она мужу.

Он перестал жевать макароны (раньше вроде бы жевал яичницу, все преобразовывалось, рассыпалось) и внимательно на нее посмотрел.

– В смысле, домой.

– Ну, – она замахала тонкими запястьями, по которым стекали струйки крови и одеколона, – домой надо срочно. Есть дело.

Муж посмотрел на нее еще внимательнее и отодвинул пластиковую банку.

– Тебе нужно сегодня после трех забрать Сабрину из школы, – укоризненно сказал он. – И какое домой, к кому домой?

– Глобально домой, обратно, – объяснила она, стараясь говорить как можно более небрежно. – Такое дело, что я не могу откладывать, я обещала.

Потом поняла, что надо как-то соврать – но мама умерла несколько лет назад (и на похороны она не поехала, не было визы, не было статуса, еще какие-то бумаги не вышло получить, а потом уже было поздно и бумаги, и похороны), бабушка Катя умерла через год после мамы (хоронил брат, но с братом с тех пор она не общалась), больше некому было умирать, только брату. Прости, брат, умри временно на минуту, подойди к пропасти и постой там, посторожи меня, чтобы голос не дрожал.

– С братом плохо, – сообщила она легким, неискренним голосом. – Умирает вот-вот. Рак простаты, из брата уже полбрата фактически вырезали, оставшееся мучительно ждет, чтобы проститься и помириться. Не разговаривали пять лет. Знаешь же.

Муж отодвинул от себя буханку хлеба (все это время, оказывается, он просто ел итальянский хлеб, пышный, серый и невесомый, как простынка) и спросил:

– А обратно ты как поедешь? Подожди уже год, получим гражданство – поедешь тогда. Не впустят же назад. И вообще, к маме не поехала – а к брату поедешь? Ну что за бред, я понимаю – тяжело, сложно. Всем сложно. Все сидят и не едут. Ты же знала, куда уезжала, подожди, потерпи.

Она кивнула.

– Да позвони ты ему просто! – развел руками муж и вернулся к своей огромной пластиковой тарелке с овсянкой, и когда только успел приготовить.

Действительно, почему бы просто не позвонить ему.

Рассматривала тайно фотографии на его страничке: вот тут был жив, бежал, хохотал. Вот с сыном играет в теннис, бледный, высокий, как ракетка. Тут обнимает коротконогую бородатую собаку – чью, чужую? Был же аллергик на всякую собаку, а тут обнял и не плывут черты лица – или поплыли уже за кадром? Куда ты там плыл за кадром, пока меня навсегда не было? Помнили ли мы про то, что обещали друг другу?

Я – нет, а ты помнил, мысленно сказала она сама себе. А если не поехать, свиным скафандром стану именно я – он будет мучиться, бездыханный в моей жесткой и чужой свиной коже, оставлять это так преступление, вообще вся моя жизнь теперь преступление.