Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Спустилась в гараж, посидела за рулем минут пять, подумала. Обещания, данные нами десять лет назад, вряд ли являются поводом изменить или разрушить устоявшееся, наращенное упругим свиным мясом вокруг ломких невесомых птичьих костей нагромождение будущей жизни, сомкнувшейся над прошлым тугим и удушливым мышечным кольцом. Но все будущее давно осуществилось – и даже если из этого мускулистого биения жизни истинной, настоящей, той самой, которую ее мама когда-то и называла, собственно, «жизнь» (когда-то давно, на старенькой картонной дачке, сидя на скамеечке, все причитала: у людей жизнь, все живут, а ты не живешь, жизни у тебя еще нет, жизни нет – имея в виду именно эти незыблемые приметы случившейся жизни, знаки заземления: свой дом, персональное счастье, мужа, ребенка или двух), можно куда-то отойти в сторону, выбраться и сбежать – то исключительно через таможенную катастрофу и зыбкую визовую жуть, но если так можно жить, то зачем бежать?

Обнаружив, что мыслит полурифмами, рассудила, что психика не справляется, – подумала, что вечером лучше бы сходить снова к терапевту. Заехала за дочерью, та прыгала по заднему сиденью и рассказывала что-то о том, как Тео стошнило к ней в портфель, но не по-настоящему стошнило, а всякой кукольной одеждой стошнило, как собаку.

– Показать одежду? Показать? – верещала она, запуская руки по локоть в бездонный розовый чемоданчик.

Довезла, высадила, разогрела.

– Сабриночка, – вдохнула и выдохнула, – мне надо заехать к доктору, ты посидишь же одна? Папа скоро приедет.

Сабриночка взяла обеими руками огромную банку с хлопьями и вывалила их в утреннее недопитое отцом молоко.

– Приедет скоро, – сообщила она. – А разгребут последствия технологической катастрофы, которая случилась со вверенными ему морскими владениями, не скоро. Видишь, сошла каменная лавина. Все люди погибли. Остались только разумные экскаваторы, безуспешно пытающиеся разгрести последствия трагедии.

И погрузила ложку опять же по локоть в это слякотное безумие.

Поднялась в свою спальню, нашла в старой коробке с документами старый паспорт – еще действителен, в их родной стране паспорта действительны до сорока пяти лет, как удобно.

Купила в интернете билет своей старой кредиткой, почему-то сработала.

Вещей никаких не брала – как будто ехала на пару дней. На самом деле и ехала же на пару дней, рассудила она, сколько там это все занимает. Кинула в сумку свитер, планшет, журнал «Экономист» почитать в самолете, сколько там лететь, каких-то восемь часов, я ненадолго, подожди, продержись еще чуть-чуть, не сдавайся, я не предам, что бы ты там ни думал.

– Скоро вернусь! – сказала дочери, даже не глянув на нее (мысленно убедила сама себя, что скоро вернется, взяла же и паспорт, и кое-какие документы).

В аэропорту все прошло на удивление быстро: ее попросили снять ремень, она зазвенела внутри стеклянной рамки, тогда ее попросили снять обувь, но и после этого она звенела. Ощупали каким-то резиновым щупом и посмотрели на пальцы ног – но звенела неизменно, и потом, видимо, поняли, отчего звенит, – и пропустили. Никто не задержал, не остановил – оказалось, что все так просто, пройти через этот портал, которого так боялась эти девять мясных лет настоящей, истинной жизни, а не всего того, что жизнью не было и быть не могло, о чем так причитала тихая дачная мама, «люди живут, живут люди, а когда ты поживешь, может, и не поживешь уже». Пожила, как видишь. Пожила, а теперь пора временно домой выполнять обещания, которые давала еще до того, как началась жизнь.

Первое, что ее по-настоящему испугало, – воздух. Паспортный и таможенный контроль как-то не запомнились, ей и не пришло бы в голову, что кто-то будет интересоваться тем, где она была девять лет, – но воздух напугал ее до головокружения: она пробежала сквозь шероховатую толпу чужих летних плащей, толкнула стеклянные двери и почти задохнулась. То, что ей показалось пластиковой аэропортовой душностью, неким перекатыванием в легких пузырчатой карманной невозможности, теперь взорвалось прямо у нее в горле – это было похоже на попытку вдохнуть серебряный дирижабль или пресловутый космический шаттл; что-то сродни забытым детским снам о бесконечно малых и одновременно необъятно огромных геометрических фигурах, властно и бессмысленно проходящих друг сквозь друга, изредка повисая на тонких нитяных веревочках.

Почему дома такой странный, тугой, тренировочный воздух, она так и не поняла. Воздух был похож на жидкий, разлитый в пространстве тренажер дыхания – приходилось напрягать диафрагму, чтобы прокачивать его туда-сюда.

Видимо, подумала она, специально тут сделали такой воздух, чтобы люди дышали осознанно, понимали, что это большая работа, привыкали к тому, что жизнь в принципе – большая и серьезная работа, не скатывались в депрессию, не кончали с собой. Дыши, дыши. Расправь плечи.

Дома все было как-то совсем не так: широкие улицы, пустые дома, как будто ядерная катастрофа и жизнь ушла, превратилась в тени на стенах из странного серого кирпича. В целом все было похоже на ее повторяющийся сон о том, как она возвращается домой лишь для того, чтобы не обнаружить в выцветшем, монотонно гудящем мертвом городе ни малейшего отпечатка жизни. Вот оно что, подумала она, глядя из окна такси на нескончаемую вереницу серых башен, чередующихся с серыми, картонными деревьями, так тут я не жила только потому, что здесь и не живут! Не живут здесь!

Что же он тогда здесь делал все эти годы, подумала она – а тоже, наверное, не жил. Верная тонкогубая страдалица, родившая ему легион белокурых лживых наследников, не в счет. Попробовала пожить на чужой территории, влететь бледным мотыльком в чужое, мучительное, неловкое вспышечное пламя исчезновения навсегда, жадный и мгновенный пожар нежизни, чтобы застыть в этом пламени на десятилетие воображаемого существования – получилось, но, как видим, ненадолго. Что такое эти десять лет, подумала она, ничего же не изменилось, все такой же город.

Хотя город был совсем не такой. Больше всего он был похож на серый мешок с тьмой, которым ее хорошенько огрели по затылку. И отправной точкой этой метафоры был не добротный, ядреный поэтический мешок тьмы, а само намерение и усилие этого мстительного тяжелого удара – месть, подлость, предательство.

Позвонила брату, брат немного удивился – но, быстро взяв себя в руки, встретился с ней около ее бывшего дома, немного смущенно передал ключи (оказалось, что квартира так и осталась пустой – не было нужных документов, не получилось сдать или продать), неловко обнял птичьей, высохшей своей крошечной рукой – нет, показалось, нормальная рука, просто все предметы и объекты здесь казались ей несоразмерно большими или маленькими, видимо, шок.