Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

– Ты уже получила все документы, поэтому приехала продать квартиру? – холодно спросил брат, вкладывая дрожащими пальцами в ее огромную ладонь такие же гигантские, перемотанные колючей проволокой ключи, похожие на стаю стальных акул.

Она кивнула. Подумаешь, ложь.

Я приехала, потому что обещала быть рядом, когда.

Ну, или надо было просто зайти к терапевту, но это теперь какая-то другая реальность: терапевт? Нет, не помню.

Адрес его можно было не выяснять, она помнила его, как пятью пять и семью девять. Да он такой и был: пятьдесят пять, семьдесят девять, все перерыто, перекопано, такси дальше не идет.

Сидела до глубокой ночи на лавочке у подъезда, пытаясь определить, кто из выходящих – та самая супруга-страдалица, верный лев, отважный почтовый голубь, готовый десятилетиями оплакивать и умасливать слезами родные изломы прежде такого гибкого позвоночника. Выбегала, как оказалось, дважды, приводила откуда-то задумчивых, скользких, как играющие рыбы, тонкозапястных медовых деток, кому-то звонила, потом провожала сиделку, вот оно что, сиделка, сбор денег, сколько кинуть на счет, да сколько угодно, ребята, соберем, спасем.

Уйти не было сил – так и заснула на лавочке. В шесть утра проснулась от мучительного воя птиц, вскочила и зажала себе рот, чтобы не заорать, – кошмар сбылся, вдоль одуванчиковых сияющих тропинок двора помчались серые комковатые тени, и тяжелый жизненный мешок невозможности с размаху, как гильотина, лупит ее по плечам.

Боже, что я здесь делаю. Кому позвонить, чтобы. Кто, как.

Порылась в сумке, нашла авиабилеты. Все хорошо. Предательство, помноженное на выполненное обещание, обозначает отмену предательства и отмену фактически всего – и если этой душной скамеечной ночью он не снился ей беспомощный, страдающий, превращенный в коллективную надежду на чудо, это не значит, что не было коммуникации – мозг слаб и неверен, у него нет сил помнить все эти судорожные телеграммы, когда под ребра впивается сухая морщинистая доска скамейки, на которой мы когда-то давно взахлеб целовались, как будто заранее прогоняя этот тяжелый, болезненный сон.

Увидела около сорока неотвеченных звонков от мужа, перезвонила, строго сказала: говорила же, уехала домой на день-два, срочное дело, скоро вернусь.

Дура идиотская, выл в трубку муж, как ты вернешься, куда ты вернешься, у тебя же визы нет, ненормальная ты.

– Ты же мой муж, сделаю визу как-то, – неуверенно сказала она. – Скажу, к мужу еду.

Господи, заорал муж, да ты совсем тупая, это так не делается там, там вообще ничего с этим не делается, ты шутишь? Ты, может, шутишь просто? Иди в посольство срочно, объясняй, что там у тебя, эй, слышишь? Срочно иди, может, получится как-то объяснить еще, даже суток ведь не прошло, может, еще можно вернуться?

– Ой, ну что, ладно, что ты, – замялась она, – Не бывает же так, чтобы не впустили. Ну в крайнем случае приедете сюда вы с Сабриночкой, квартира же вот есть.

Какое приедете, куда приедете, в эту грязь, в этот кошмар, в этот дикий сон, из которого я еле выбрался, орал муж, ты меня разыгрываешь, этого не может быть, это просто какая-то шутка, это тебе психолог твой сволочной посоветовал меня разыграть, да? Ты же не можешь вот так взять и все разрушить, это же безумие то есть, он тебе просто посоветовал притвориться, симулировать безумие, да?

– Да, посоветовал, – смущенно сказала она и положила телефон обратно в сумочку.

Мысленно задала себе вопрос: что чувствует человек, который способен полностью раз и навсегда разрушить свою жизнь, чтобы выполнить обещание, данное так давно, что, возможно, оно уже никому не нужно? Точнее, что он чувствует в той точке, когда он это уже сделал и находится прямо внутри этого надлома, разрыва, отрыва от всего?

Мысленно ответила себе: а ничего он не чувствует. Вообще ничего.

Прогулялась по двору, попросила у каких-то утренних прохожих сигарету, выкурила, вернулась на скамеечку. Оказывается, это так просто – разрушить все. Знала бы, каждый день бы разрушала. Хотя, наверное, она и так каждый день разрушала.

Дальше все было очень просто: его жена уехала куда-то с детьми, видимо, отвезла их по каким-то специальным детским заведениям перед работой; до этого сдала пост сиделке, смешливой пухлой девушке с серьезными глазами, никак не гармонирующими с ее пляшущим, кривящимся в милой птичьей ухмылке шаловливым ртом. Она позвонила в дверь, что-то очень точно и цепко объяснила (даже не расслышала при этом саму себя: сердце колотилось так, что гремело в ушах), поднялась наверх, девушка – пухлая запутанная птичка – открыла и начала извиняться: сейчас-сейчас, я просто посмотрю проверю, а вы, конечно же, потом можете зайти, вы же с Мариной договаривались, да, ну конечно, я понимаю, да, спасибо вам, огромное спасибо вам.

– Нет-нет, Марине вы передадите то, что в конверте, – пробормотала она смущенной птичке, неловко запихивающей деньги под старомодное стекло на маленьком телефонном столике. – А это берите себе, я понимаю, как это тяжело, весь этот уход, я же знаю, сколько это на самом деле стоит, у нас, например, за это совсем другие расценки.

Птичка серьезно кивала, запиналась и путалась, ее рот кривился в клоунской, нелепой ухмылке некоего невозможного счастья, ну что ж, иногда бывает и так.

Через четверть часа птичка, улыбаясь уже немного даже глазами, вышла из спальни и помахала ей рукой: уже можно, можно!

Воздух вокруг вдруг оказался непригодным к дыханию, как утюг или содержимое мебельного магазина: вдохнув пару разорванных в клочья табуреток с торчащими во все стороны щепистыми ногами, она зашла в спальню и тут же узнала его – все ее тело полностью откликнулось мгновенным импульсом отзыва, узнавания, совпадающего кода – и несмотря на то, что, вероятно, в лежащем на этой специальной кровати человеческом мучительном призраке хранилось мало признаков того прошлого, хохочущего и одновременно плачущего человека, упрашивающего ее вернуться, не дурить, не изворачиваться, ее мозг с достойным высшей похвалы царственным спокойствием транслировал ей некую усредненную картинку всех его изображений разных лет. Поэтому человек, лишенный, казалось бы, не только позвоночника, но и примет лица, самых банальных мимических возможностей и еще чего-то важного и человеческого, выглядел роднее всех – на его лице даже переливались, как на дне блюдечка, какие-то радужные жидкие цвета, видимо, таким образом мозг пытался сообщить ей, что в окружающей серости и двухмерности все же есть нечто болезненно контрастирующее.

– Я приехала, – сказала она, вытолкнув из горла эти табуреточные лошадиные ноги, колюче и по-армейски браво гарцующие вокруг ее раскаленного, замедленного языка. – Прости. Я обещала и я приехала. Я помню, что я обещала – где бы ты ни был, где бы мы ни были, я приеду, если. И вот.