Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

К горлу подступила пара неподъемных стеклянных буфетов, доверху набитых фамильным фарфором, и она расплакалась.

Он посмотрел ей прямо в глаза, опустил веки и снова поднял.

– Я помню, – сказала она, вытирая лицо простынкой, на которой он лежал. – Один раз это «да», два раза это «нет», но вначале надо проверить, точно ли ты все понимаешь, и задать пару наводящих вопросов, да?

Да (или нет).

– Хорошо, – и снова высморкалась в простыню. – Хорошо. Ты помнишь, как мы виделись с тобой в последний раз?

Да (или нет).

– В парке, на каруселях. Мы катались на огромной скрипучей дуре, и я страшно орала, но притворялась, что мне страшно, а ты сидел такой серьезный и грозный, вцепившись в поручень, а потом оказалось, что поручень погнулся, так тебе было страшно?

Да (или нет).

– А помнишь, как у нас на улице отобрали вещи и все-все деньги? Ну, тогда, после концерта, мы возвращались пешком через дачный лес, и там подошли такие: бу-бу-бу, срочно нужна сотня на билетик, электричка горит, трубы пылают!

Нет (или да).

– Правильно, у нас ничего не отобрали тогда – ты задвинул им какую-то дикую теорию про горение электрических труб, что они даже предложили нам какую-то таблетку, да, таблеточку?

Нет (или да).

– Ну правильно, не совсем таблетку, они пили лекарство от кашля или от сердца из аптечных пузырьков.

Непонятно вообще, нет или да.

– Ты рад меня видеть? Для тебя вообще важно, что я наконец-то здесь?

Да (или нет?)

– Ты понимаешь, почему я приехала?

Да (или нет).

– Понимаешь ли ты, как это все работает, как это все устроено? Потому что я не очень понимаю – как все это могло сломаться, как оно могло разрушиться вот так, разве бывает, что с человеком случается вообще все, чего он боится?

Нет (или да).

Один раз – да, два раза – нет. Повторила это вслух, но что теперь уже сделаешь, ничего. Погладила его по животу – такому странному, впалому, сухому, как у собаки. Очень-очень осторожно лизнула его в исколотое плечо – оно оказалось таким же родным, как забытое чувство воздуха, лишенного этих гибельных мебельных ассоциаций.

– Слушай, – сказала она, – я просто расскажу тебе все, что происходило со мной все эти годы, – допустим, это была жизнь, хотя, кажется, это не очень было похоже на жизнь, особенно если смотреть на это все сейчас. Это кажется каким-то мороком, сном, наваждением. Я прекрасно все понимаю, поверь. Я прекрасно все помню, и эти твои свиные подводные сны, и собаку на балконе я поймала, как преданный во всех смыслах еще живой, скачущий и ловкий пес хватает всей пастью пластиковый вертлявый диск, режущий пространство на «да» и «после». Возможно, я променяла все, что могло бы быть, на иллюзию жизни, но я не могла не пожить, я не могла не попытаться понять, что находится там, в той точке, где у всех людей – даже у тебя – жизнь, кромешная правда жизни, ее живое и ясное течение. Но видишь – все это кажется несущественным в свете наших с тобой давних обещаний, правда же?

– Да (или нет, неправда, не согласен – и как понять?)

В сбивчивые пять неловких минут уложив стройную версию увязывания друг с другом цельной змеиной цепью медицинского колледжа, обаятельного увальня Валентина с отличной работой и никудышным паспортом (женился на ней, а только потом узнала, что нет статуса, нет гражданства – а потом уже все, любовь и тошнота, беременность и сизый парус жизни надувается все сильнее, чтобы увезти ее из этой юной сладкой пустоты на месте всевозможного будущего в рай осуществленности чужих надежд), готической принцессы Сабриночки с острым умом и полной птичьей желчи чрезмерно развитой речью, открытого пару лет назад собственного йога-центра и белого дощатого домика где-то в двадцати милях от города, она заметила, что он все время закрывает и открывает глаза как будто дважды.

Нет, нет, нет (или да, да, да, продолжай, режь, убивай).

– То есть этого не было, ты хочешь сказать?

Ни да, ни нет.

– Но не все было так плохо, то есть это не было ужасно, это была вполне неплохая жизнь, видишь, я тоже говорю о ней в прошедшем времени. Она могла бы, конечно, длиться подольше. Я бы еще хотя бы лет семь-восемь в ней побыла. Если честно. Но раз уж я только отчасти человек, а отчасти – тот, кто должен прийти за тобой, – вот, пришла.

Да (или нет – уходи, уходи, я против, я тебя не помню вообще, кто ты такая).

– Вот, например, помнишь, как мы ездили с тобой в Клайпеду в мае и видели там семейство бобров в парке?

Да (или нет, не напоминай, пожалуйста, мне очень больно это все слышать, особенно сейчас, зачем ты вернулась, пожалуйста, не мучай меня).

– Вот, бобры в парке. Короче, представь себе, я несколько лет назад ездила с дочкой в один маленький заповедник, и мы тоже увидели там бобров, такую дикую хатку из щепы и досок, и, в общем, знаешь что? Она увидела это и говорит: тут квадрат во все это вписан, смотри, они это построили, чтобы в это был вписан квадрат, видишь? И я такая: ну блин, как? Откуда ей это знать? Помнишь, как мы с тобой обсуждали геометрию бобровой хатки и ты рисовал в воздухе идеальной формы квадрат? Ты вообще постоянно шутил геометрическими фигурами – и тут она выдает мне этот квадрат, вписанный фактически в последнее, что мы с тобой помнили обо всем, что с нами случилось и не случилось, – ну вот как такое может быть?

Нет (или да, представь себе, такое запросто может быть, ты не представляешь, что со мной самим все это время происходило).

– Или вот еще, помнишь ту песню, под которую мы в первый раз поцеловались? Прикинь, ее автор уронил на меня тыкву!

Да (точно да).

– Именно! Он живет, как выяснилось, прямо в моем районе! Он участвовал в какой-то благотворительной хеллоуинской вечеринке, ну, понимаешь же, там все песни у них про мистику, про смерть, про научную фантастику, как раз вот Хеллоуин. Да. Еще песня про Годзиллу у них была, мы ее тоже слушали, в общем, он там должен был спеть пару песен, вечеринка на районе, кругом свечи, дети, ведьмы, надувная Годзилла, я там помогала с декорациями, ты же помнишь, я занималась интерьерами первое время, как уехала, и вот когда я проползала под столом, чтобы закрепить шнур от Годзиллы, Эрик уронил на меня тыкву! Вот кто мог представить, что все сойдется в этой точке – вот мы, прикинь, красивые, живые, двадцатипятилетние, слышим это по радио в машине, и я говорю: боже, это самая важная песня моего детства, она про смерть, это что-то вроде американской «Gloomy Sunday», от нее потом дети десятками прыгали с крыши, потому что она вся такая про «не бойся, дай мне руку, пойдем» – и ты киваешь, киваешь, и потом целуешь меня, как будто выталкивая мне в легкие весь воздух, из которого ты на тот момент состоял почти целиком, – да, помнишь же? И вот – я, через пятнадцать лет после этого – сижу под столом, надуваю Годзиллу и мне на голову падает тыква из рук того самого человека, который это все придумал! Не бойся, мол.