Джо Хилл - Носферату, или Страна Рождества [litres]

ХРАНИ ЭТО. Я ВЕРНУСЬ ЧЕРЕЗ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ.

Бинг отнес номерные знаки в подвал, где была похоронена вся остальная его жизнь с Чарли Мэнксом: украденные баллоны с севофлюраном, папин пистолет 45-го калибра и останки женщин (матерей), которых он привозил домой после миссий спасения… девяти миссий.

Брэд Макколи оказался девятым ребенком, которого они спасли для Страны Рождества, а его мать Синтия – последней шлюхой, общавшейся с Бингом в его тихой комнате под лестницей. В некотором смысле она тоже была спасена перед тем, как умерла. Бинг научил ее любви.

Летом 1997 года они планировали спасти еще одного ребенка, и тогда Бинг вместе с мистером Мэнксом поехал бы в Страну Рождества, чтобы жить в прекрасном месте, где не бывает взрослых, а несчастье противозаконно, где можно ездить по всем дорогам, пить какао и каждое утро открывать рождественские подарки. Подумав о комической нечестности – мистера Мэнкса скрутили за несколько дней до того, как перед ними могли распахнуться врата Страны Рождества, – Бинг почувствовал себя раздавленным внутри, словно надежда оказалась вазой, с треском упавшей с высоты.

Но худшим из всего этого являлась не потеря мистера Мэнкса… и не потеря Страны Рождества. Это была потеря любви. Потеря мамочек.

Его последняя – миссис Макколи – была самой лучшей. Они вели долгие беседы в подвале. Голая миссис Макколи, загорелая и стройная, лежала, пристегнутая к специальным поручням, прильнув к боку Бинга. Ей было сорок, но миссис Макколи очаровывала выступавшими мышцами, которые она накачала, тренируя девушек волейболу. Ее кожа лучилась теплом и здоровьем. Она гладила поседевшие волосы на груди Бинга и говорила, что любит его больше, чем мать и отца; больше, чем Иисуса; больше, чем сына; больше, чем сияние солнца; больше, чем котиков. Было так приятно, когда она говорила: «Я люблю тебя, Бинг Партридж. Я люблю тебя так сильно, что чувства жгут меня. Я горю изнутри. Любовь сжигает меня заживо». Ее сладкое дыхание смешивалось с запахом пряничного дыма. Она была такой накачанной, такой здоровой, что ему приходилось увеличивать дозы севофлюрана и давать их каждые три часа. Миссис Макколи любила его настолько, что порезала себе запястья, когда он сказал ей, что они не смогут жить вместе. Они в последний раз занимались любовью, когда она истекала кровью – измазала его с ног до головы.

– Тебе больно? – спросил он.

– Ах, Бинг, какой ты глупый, – ответила она. – Я целыми днями сгораю от любви. Пара небольших порезов? Это вообще не больно .

Она была такой милой – с такими совершенными мамочкиными сиськами, – что ему не хотелось обливать ее щелочью, пока тело не начало пахнуть. Даже с мухами в волосах она оставалась прекрасной – экстраизумительной. Трупные мухи блестели, как драгоценные камни.

Бинг вместе с мистером Мэнксом посетил КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ. Он знал, что, если бы Синтия Макколи была предоставлена самой себе, она в ярости под воздействием стероидов убила бы собственного сына. Внизу, в своей тихой комнате, Бинг научил ее доброте и любви, показал, как сосать член… Одним словом, она закончила свою жизнь на хорошей ноте.

В этом все и заключалось: брать у людей плохое и делать что-то хорошее. Мистер Мэнкс спасал детей, а Бинг – мамочек.

Но теперь мамочки закончились. Мистер Мэнкс сидел взаперти, а противогаз Бинга с 1996 года висел на крючке за задней дверью. В новостях он прочитал, что мистер Мэнкс погрузился в сон – глубокий и бесконечный, – как храбрый солдат, околдованный злыми чарами. Он перепечатал статью, сложил листок и решил помолиться о здравии Мэнкса.

В свои пятьдесят три года Бинг Партридж снова стал верующим человеком. Он решил вернуться в церковь Новой американской веры в надежде, что Бог предложит какое-то утешение одному из своих любимых детей. Он молился, чтобы однажды вновь услышать «Белое Рождество», игравшее на его подъездной дорожке. Бинг мечтал, что, оттолкнув льняную штору, он увидит мистера Мэнкса за рулем «Призрака». Окно опустится вниз, и Добрый Человек посмотрит на него. Давай, Бинг, безумный ты мой! Поехали покатаемся! Нас ожидает номер десять! Нам осталось схватить еще одного малыша, и я отвезу тебя в Страну Рождества! Небесам известно, что ты заслужил эту награду!

В удушающем зное июльского дня он начал взбираться на холм. Цветы из фольги на его переднем дворе – все тридцать три – пребывали в идеальном покое и молчании. Как он ненавидел их! Как он ненавидел синее небо и невыносимую гармонию цикад, жужжащих в деревьях. Бинг брел по холму с новостной заметкой в одной руке («Редкая болезнь настигла приговоренного убийцу») и последней запиской от мистера Мэнкса – в другой («Возможно, я задержусь»). Ему хотелось поговорить с Богом об этих вещах.

Церковь стояла на гектаре вспученного асфальта, из трещин которого пробивалась бледная трава высотой по колено Бинга. Петли передней двери были обвязаны тяжелой цепью и заперты на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме Бинга, здесь не молился. Церковь некогда принадлежала Богу, но теперь она являлась собственностью кредиторов, о чем объявляла прикрепленная к двери выцветшая на солнце бумага в прозрачном пластиковом конверте.

Цикады жужжали в голове Бинга как сумасшедшие.

На одном конце парковки стоял большой щит, подобный тем, что сооружают перед «Молочной королевой» или перед магазином подержанных автомобилей. Он сообщал людям, какие молитвы будут воспеваться на службе:

ТОЛЬКО СРАЖАЯСЬ, ОН СНОВА ЖИВ. ВЛАДЫКА НИКОГДА НЕ СПИТ.

Сбор пожертвований намечался на час дня. Щит предлагал одни и те же гимны, что и на первом сроке Билла Клинтона.

Некоторые витражные окна имели дыры – там, куда попадали камни, брошенные детьми. Но Бинг шел другим путем. С одной стороны церкви имелся сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и кустами сумаха. Перед дверьми лежал сгнивший плетеный коврик. Под ним был спрятан небольшой медный ключ.

Он открывал висячий замок на покосившихся дверях погреба в задней части сарая. Бинг спустился туда, пересек прохладную подземную комнату и, пробираясь через запах старого креозота и заплесневевших книг, поднялся в большой открытый амфитеатр церкви.

Бинг всегда любил церковь, начиная с тех дней, когда он приходил сюда вместе с матерью. Ему нравилось то, как солнце заглядывало сюда через двадцатифутовые мозаичные окна, наполняя зал теплом и разноцветными полосами. Ему нравилось, как мамочки одевались в белые кружева, каблуки и чулки молочного цвета. Бинг любил белые чулки и женское пение. Все мамочки, которые жили с ним в Доме сна, пели ему перед тем, как принять последний покой.