Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– А про Иру известно что-нибудь? – спросил Лука, оторвавшись от оконца и пытливо уставившись на собеседника.

– Ночью прооперировали, все вроде хорошо с ней.

Лука с облегчением выдохнул, а Радлов между тем продолжал:

– Лишь бы залатали на совесть. Иной раз так вылечат, что и жизни не рад потом.

– Тут уж врачам виднее, как лечить.

– Да виднее, конечно, но ведь по-разному случается. Вон в рабочем поселке мужичонка один есть, ему лет двадцать назад руку в плече вырвало, поставили какой-то штырь, но так хорошо поставили, что он этой рукой и вертеть может, как угодно, и тяжести подымать. По молодости я тоже знал человека с похожей травмой – так у него плечо не двигалось. И вроде вылечили и там, и там, а итог разный. А у Ирки ведь желудок, дело серьезное! Так дай Бог, чтоб она после операции-то смогла есть, двигаться, дышать полноценно. Она ж деревенская баба, ей эти увещевания, знаешь, тяжестей не подымать, много не ходить и прочее – ей не подойдет, от тоски скиснет.

– Так не на всю жизнь! Полгода побережется да заживет, как раньше, – обнадежил Лука.

Радлов огляделся в поисках стула, приметил у дальней стены какой-то ящик, окутанный тенью, и несколько толстых досок. Стул стоял как раз рядом с этой грудой. Петр пересек комнату и сел – ножки под ним скрипнули, чуть треснули, но не поломались.

– У матери ее был, буквально полчаса назад, – произнес он и тяжело выдохнул. – Мать-то даже теперь ничего знать не желает. Заладила, не моя, мол, дочь, не моя. Не помню, чтоб она раньше такой стервой была. Вроде наоборот, все ее жалели в поселке, с мужем не повезло, и сын бедовый, в отца пошел, и троих девок на ноги поднять надо…

– Оттого и стерва, – коротко пояснил обувщик. – Зачерствела под старость лет.

– Экий ты, Лука, понимающий! Все равно нельзя, нельзя так со своими детьми!

– Никто и не говорит, что можно. Я лишь к тому, что все закономерно.

Радлов часто-часто закивал, потом обхватил шею руками, будто голову не мог держать, и выдавил с горечью:

– Эх, жаль, Ирка к тебе не пошла…

– Я ее ждал. Не пойму, чего она так, – Лука в недоумении пожал плечами и притих, не зная, что еще можно сказать.

И Петр молчал, и душную тишину в комнате нарушало лишь легкое позвякивание стекла в неплотной раме, от ветра, да едва уловимый скрежет черного песка снаружи дома. Потом где-то истошно завыла собака, Радлов вздрогнул, отчего все складки на его мешковидном туловище затряслись, слепо заозирался по сторонам и вновь зацепился взглядом за непонятный ящичек и доски. Досок было восемь – все полутораметровые, широкие и довольно сносно обструганные. Ящик днищем своим опирался о стену и тоже имел длину полтора метра. В верхней его части мельтешила какая-то рыжая точка, совсем крохотная. Петр прищурился, рассмотрел произрастающие из точки лапы и усики, понял, что это муравей, и устало произнес:

– Муравей вон. Разведутся, ты гляди. Тебе, кстати, на кой ляд столько досок?

– Я же тебе дней десять назад рассказывал, что в Вешненском гробовщик требуется. Долго я, конечно, собирался, все мыслью маялся, что не получится. Но позавчера-таки сходил. Еще цветов купил на могилки, у нас-то нет. По две гвоздики Лизоньке, Илюше да Анечке, – Лука тяжело сглотнул, осознавая, сколько близких людей потерял за свою жизнь, но слезы сумел удержать. – Конторка маленькая, работают гробовщик да подмастерье. И вроде как второй подмастерье нужен.

– Взяли? – уточнил Радлов, а лицо его расплылось от радости.

– Нет пока. Дали материал, попросили пробный заказ собрать. Саму основу, без обивки.

– А чего ж полтора метра только? Не маловато?

– Гроб-то небольшой нужен, – объяснил Лука севшим голосом, сквозь хрип. – Там мальчик умер. Подросток. Кажется, в реке захлебнулся. И чего он в конце сентября в реку полез…

– Опять ребенок, – у Радлова перед глазами поплыло, а в области сердца разлилась глухая, ноющая боль. – Нет, дети не должны умирать. Тома говорит, если дети умирают – значит, будущего нет. А это нехорошо. Хотя… и так ясно, что у нас будущего никакого. Пшеница – сплошь пустоцвет, скота почти не осталось с прошлой зимы, а в эту и оставшийся прикончим. На картошке придется сидеть, наверное, – он помолчал с минуту, о чем-то размышляя. – Я, кстати, на сделке с этим хмырем, с племянником Матвея-то, пусть земля старику будет пухом, тридцать тысяч заработал. Случайно вышло. Он все дирекцию завода требовал – и дотребовался. Уж не знаю, что он там увидел, но испугался так, что мог и бесплатно участок отписать.

– А что там могло быть? – Лука оживился. – Что его так напугало?

– Не знаю, честно. Да и не про то речь. Помнишь, бригадир у нас в болоте утоп? Так вот я хотел семье его этими деньгами помочь, больно девочку жалко. Несколько дней думал, но не стал. Это все равно чужие люди.

– Для своих, выходит, решил сохранить?

– Для своих, – Радлов кивнул. – Для поселка, не для себя же. На тридцатку можно крупой закупиться в общий амбар, всем хватит. С мясом, конечно, напряженка выйдет, оно сейчас очень дорогое. Но и без мяса протянем как-нибудь. Жаль, Матвея будущей зимой у нас не будет. Умел он общее хозяйство распределять.

Вскоре Петр ушел. По дороге домой он заглянул на кладбище, к Лизавете, и заодно решил поглядеть, как Лука обустроил могилы жены и сына. Все было прибрано и чисто, вот только никаких гвоздик не нашлось. Вместо них у каждого надгробия лежало по странному черному цветку. Один такой цветок Радлов поднял и с удивлением обнаружил, что он скручен из жестких грачиных перьев, которые до сих пор бесполезным прахом валялись в районе старого грачевника.

«Это что же… гвоздики?» – подумал Радлов и содрогнулся.

Вечером того же дня Лука мастерил гроб. Каркас в виде сужающегося ящика был готов еще накануне, оставалось нарастить борта до высоты полуметра, соорудить красивой формы крышку и пропитать всю конструкцию морилкой от влаги – все же земля сыровата, не хотелось, чтобы чье-то последнее пристанище сразу начало гнить.

Когда Лука принялся разбирать сваленные у стены доски, то обнаружил, что под них действительно переселилась небольшая колония рыжих муравьев. Вероятно, повылазили из под пола на запах свежей древесины. Бархатистой россыпью расползались они во все стороны, забирались на доски, прятались обратно в щели между половиц, один даже залез обувщику на руку. Прикосновение крошечных лапок вызвало неприятный озноб, по всему телу у Луки распространился навязчивый зуд. Лука невольно втянул голову в плечи, отчего неприятные ощущения только усилились, и стало казаться, словно под шею ему воткнули тоненькую, тоньше волоска даже, иголочку, и холодок от нее волнами забегал под ребрами.