Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

Обувщик дернулся, прихлопнул незадачливого муравья, выдавив из крохотного туловища буро-серую капельку внутренностей, но остальных трогать не стал – то ли из жалости ко всему живому, то ли от неприязни ко всему мертвому.

Затем установил ящик посреди комнаты, положив его на днище, приладил по одной доске с каждого боку, снял с них угловые кромки да хорошенько, до гладкого состояния, обтесал.

Иногда во время работы у него плыло боковое зрение – там, где глаз выхватывал реальность по касательной, предметы подергивались, теряли свои очертания, а то вовсе принимали другие, так что вырванный из невнятного хаоса башмак вдруг уползал змейкой, а кусок стены в осыпавшейся штукатурке превращался в мутное озеро. Впрочем, эта рябь не слишком отвлекала, и обувщик успел закончить до наступления сумерек.

Оглядел получившийся гроб и вроде бы остался доволен, но въедливый чужеродный голос внутри головы вклинился в стройный ход мыслей и язвительно спросил:

– Не великоват?

«Доски дали полутораметровые, – подумал Лука. – Вроде бы как раз под рост. Нет-нет, должно быть в самый раз».

– Там же мальчик, – настаивал голос. – Совсем ребенок еще. С чего ты решил, будто утонул подросток?

«Мне так сказали, – мысленно ответил обувщик и, как бы убеждая самого себя, неуверенно повторил: – Мне же так сказали. Верно?». Фраза тут же переменилась, впитала в себя оттенок сомнения и прозвучала: «Верно ли мне сказали?».

– А никто тебе ничего не говорил. А гроб-то вышел слишком, слишком длинный, куда в него ребенка? Маленький нужен, размером с колыбель. Разве ты не догадался?

– Как же это я не догадался? – вторил Лука собственному внутреннему голосу. – Мне нельзя оплошать, нельзя, – на него накатила паника. – Без работы нельзя, я же Анечке обещал. Я Илюше обещал! А если решат, что я никуда не годен?

И он принялся судорожно разбирать гроб – выбил днище молотком, расклинил боковые стенки, отмерил от всех досок метр и стал методично их распиливать, стараясь нигде не скосить.

– Ой, много! Ой, много! – зудел мысленный спутник, заглушая все прочие думы.

Тогда Лука укоротил доски еще больше, оставив для продольных бортов сантиметров восемьдесят, для изголовья – сорок, а с той стороны, где должны были укладывать ноги – тридцать. Собрал ящичек заново, замазал щели, дрожащими руками проморил места распилов, так что вышло не слишком ровно.

А между тем в комнату сквозь окно проникла темнота, разрослась до размеров бездонной ямы и поглотила окружающую обстановку. И Лука увидел, как на дне получившегося гробика что-то шевелится, но что именно – так и не понял. Словно воздух склеился какими-то мелкими крупицами, и эти крупицы отчаянно пытались сложиться в нечто цельное, да не могли.

Обувщик бросился на кухню, отыскал в шкафчике пузырек с таблетками, но из-за охватившей его лихорадки все рассыпал и не сумел в темноте найти. Шарил по полу, но натыкался лишь на горсти колючего песка.

– Чего же ты так боишься? – прорываясь сквозь мельтешащий рой мыслей, вопрошает надоедливый спутник внутри головы, а потом вдруг начинает старую песню, и вопрос его звучит язвительно, звучит страшно и угрожающе: – Что у тебя в гла…

– Хватит! – злобно срывается Лука и плачет. Потом добавляет тише, опасаясь, что зернистая тьма, спрятавшаяся у днища гроба, услышит его и придет: – Хватит. Во мне ничего и никого не осталось. Илья умер, и во мне – пустота.

– Так ведь свято место пусто не бывает, – внутри головы кто-то начинает хихикать. Лука слышит этот смех, Лука чувствует, как его собственные уголки рта ползут кверху, щеки надуваются, а горло клокочет. Только он не понимает, что сам же и смеется, и оттого забивается в угол.

В углу он безвылазно сидит два часа, скрываясь от прожорливой ночи, после чего робко возвращается в мастерскую, склоняется над своим горестным творением и усиленно пытается разглядеть, кто же затаился на дне ящика. Но пелена реальности еще не разъезжается по швам, и Лука видит лишь неясные детали – большой глаз с расширенным зрачком внутри, стального цвета; до боли знакомые, но не узнанные очертания скошенного подбородка; прядь человеческих волос. Все это мельтешит, то и дело исчезает, и обувщик остается в неведении относительно облика ночного гостя.

А с рассветом Лука немного приходит в чувства. Находит на кухне таблетку, стряхивает с нее пыль и проглатывает, не запивая. Затем взваливает себе на спину крошечный гробик и отправляется к причалу.

Снаружи холодно, лужи и ставки подернуты первыми заморозками. Белесая трава втягивается в землю, как шерсть закоченевшего животного. Горные хребты раскалывают небо поперек, образуя рваную и красную от рассвета линию горизонта. Трубы завода монотонно гудят, выбрасывая в расколотое небо столпы дыма.

Лука слышит хруст землицы под ногами, слышит натуженный шепот внутри головы: «Они поймут, они поймут, что ты снова видишь », однако старается не обращать на него внимания – в первую очередь именно для того, что никто не догадался о возвращении приступов.

Хмурый и молчаливый лодочник доставляет его в Вешненское, и вот уж Лука шагает по тесным улочкам в сторону ритуальной конторки. По глазной поверхности скользят аккуратные двухэтажные дома, каждый из них поначалу настырно лезет в глубину зрачка, затем уплывает в сторону и, наконец, рассыпается сажей, оставаясь где-то вне поля зрения.

В конторке пожилой гробовщик долго рассматривает принесенный ящичек, как бы в недоумении, потом спрашивает недовольным тоном:

– Почему такой маленький?

– Да как же? – дрожащим от волнения голосом произносит Лука. – Для мальчика же, который утонул.

Гробовщик ухмыляется и терпеливо поясняет:

– Я не говорил «мальчик». Я говорил «как мальчик». Наш местный пьянчуга решил после попойки реку переплыть, не сумел и захлебнулся. Карлушка его звали – знаешь, за что? Потому что росту в нем было метр сорок – карликом, то бишь, дразнили. Он с горя и пил. А ты… тьфу, только материал хороший попортил! Иди отсель подобру-поздорову.

Откуда-то из угла выскакивает подмастерье и замечает, прикрывая рот ладонью (только Лука все равно слышит его):

– Сделано-то хорошо, размер не тот. Руки откуда надо растут! Может, возьмем, а за ошибку вычтем с первой зарплаты?

– Рот не разевай, когда не просят! – осаживает его гробовщик, потом добавляет почти беззвучно, одними губами: – Он же помешанный, – и, уже обращаясь к Луке: – Чего встал?

– Так что… не подойдет, получается? – Лука стоит жалкий и растерянный и чуть не плачет от горя.

– Получается, нет.

– А можно мне… забрать?

– Гроб-то? – уточняет гробовщик. – Да на кой он тебе? Вот чудак-человек! Ладно уж, хочешь – бери, все равно доски попортил.