Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

– Я же учел! И потому хотел землю переоформить как промышленную, она для этого вполне пригодна.

– Андрей, ты ее скорей всего не переоформишь никогда.

– Почему вдруг?

– Ну вот смотри. Назначение земель просто так, по мановению руки, не меняют. Делать это придется через суд – потратишь полгода-год, не иначе. И без хорошего юриста в суде делать нечего, я тебе точно говорю! А на юриста нужны средства, тысяч двадцать уйдет минимум. Пока будет идти разбирательство – завод стоимость снизит еще больше и предложит тысяч сорок. А ну, как дело в суде не выгорит? И получишь ты сорок тысяч, из которых половину останешься должен юристу. Они ведь оплату берут за работу, не за итог.

– И как, интересно, дело может не выгореть с хорошим юристом? – Андрей все еще говорил злобно, но сквозь злобу уже начали пробиваться дрожащие нотки сомнения.

– А смотри дальше! – с готовностью отозвался Радлов, увидев, что собеседник начал отступать. – ШМЗ – это крупное предприятие. И его начальство явно не заинтересовано покупать землю дорого. И запросто может надавить на нужные рычаги, чтобы твоему делу вообще не дали ходу. Я ведь и сам по судам ездил, знаю, как все устроено.

Андрей насупился и молчал. Петр, удовлетворенно хмыкнув, заговорил дальше:

– И потом, спешу развеять твои радужные мечты. На твоем участке никаких нужных коммуникаций нет, кроме водопровода. Думаешь, эти наши бытовые электрощитки подходят для производственных нужд? Да они полетят при первом скачке. То есть земля у тебя уйдет как черновая, для производства она не годится, ее еще оборудовать следует. Так что даже как промышленная она стоит тысяч десять-пятнадцать за сотку. И это, напомню, только если удастся переоформить.

Погоди, я не закончил! – повысил голос Петр, заметив, что собеседник хочет его перебить. – Как жилая земля, то есть то, что у тебя именно сейчас на руках, она вообще не котируется. Уж прости, но человека, страстно желающего поселиться в этом говне, ты днем с огнем не сыщешь. Это тебе не Вешненское с видом на реку, магазинами и областным моргом – очень, знаешь, выгодное место, веночками торговать можно и вообще.

А если даже найдется дурачок сюда переехать – жилая земля тут тоже по среднерыночной не пойдет, по тем же причинам: экологии нет, ни хрена не растет, инфраструктуры, кроме заводской, нет. Дай бог, чтоб заплатили тыщенки по три за сотку. Итого сколько там… двадцать пять за участок, верно? И, раз уж продавать в качестве жилого участка, заплатят еще сверху за дом. Дом старый, маленький, но тысяч на сорок вытянет. Сколько в сумме?

– Шестьдесят пять, – упавшим голосом ответил Андрей. Он пал под натиском словесной атаки и больше уж не сопротивлялся.

– Именно. Максимум семьдесят, если поторговаться. Хотя у нас не дачный поселок, спроса нет, так что даже это вряд ли, – Радлов выдержал небольшую паузу, в очередной раз продышался, поскольку долго говорить ему было тяжело под грузом собственного веса, затем продолжил более дружелюбно: – А заводу дом твой не нужен. И руководство действительно сразу после покупки переведет участок из фонда поселений в фонд промышленной зоны. Причем по щелчку пальцев переведет. И обустроит здесь вспомогательные заводские объекты, которые будут приносить прибыль. Только, – на этом слове он сделал особенный акцент, – только исходя из этого, тебе готовы предложить по семь тысяч за ар вместо трех. За дом – ноль. А за участок в восемь с половиной соток получится как раз пятьдесят девять с половиной тысяч. Конечно, немного ты потеряешь, против шестидесяти пяти-то, зато быстро и без мороки. И теряешь, в сущности, крохи.

Андрей сидел, будто раздавленный речью Радлова.

– Может, вовсе не уезжать? – растерянно спросил он.

– Уж это твое дело, не подскажу.

И Радлов ушел, оставив хозяина никчемного участка в замешательстве.

Дома на него с порога набросилась Тамара с вопросом:

– Лука не с тобой?

– Нет, – ответил Петр, внутренне сжимаясь от нарождающейся тревоги. – Разве он не остался?

– Ушел. Не знаю, куда…

Лука снова в своем пустынном мрачном доме.

Сидит на дощатом полу в прихожей, прижатый тишиной и темнотой к стене. Поверхность у стены бугристая, как древесная кора, и холодная. Лука чувствует, как холод от нее расползается по спине, лезет под кожу своими щекочущими пальцами, проникает внутрь организма, так что желудок и сердце стынут.

Лука не помнит, как вернулся сюда – его вновь затягивает тягучее болото безвременья. А если нет времени – нет памяти, ибо она не нужна. Стоит ли запоминать события и вещи, когда события происходят одновременно, сваливаются на голову спутанным комком из разношерстных лиц и действий, и при этом никогда не происходят, а вещи то превращаются в незыблемые столпы реальности, то распадаются в прах из-за одного движения глазного века. Обувщик смотрит на предмет, разодранный ботинок или оплавленную свечу, видит каждую его черточку, пропускает эти разношерстные черточки внутрь своего измученного мозга через остекленевшие склеры, изрезанные сеточкой лопнувших капилляров… но вот глазные веки захлопываются, и предмета больше нет. Тьма оживает.

С электричеством все еще неполадки, и в прихожую пробивается лишь полоска уличного света – через настежь распахнутую дверь. Дверь болтается на ветру да плаксиво стонет – так, словно срослась с петлями живой плотью, и всякое движение эту ткань рвет, причиняя невыносимую боль.

Уличный свет постепенно меркнет – то ли близится ночь, то ли опрокидывается в темноту разум. Лука не знает.

Он слышит свое дыхание как будто со стороны, натуженное и громкое. Слышит оглушительное биение сердца. Слышит, как плачет дверь. Или он сам? Но руки каменные, руки пригвождены к полу, и нельзя дотронуться до своего лица и узнать, мокрое оно или нет.

Затем удается пошевелить пальцем. Всеми пальцами. Лука медленно ползет вверх по стене, как насекомое-переросток, и отправляется в комнату, где когда-то жил его сын.

Койка аккуратно накрыта белой простыней. Слева от нее, прямо под прорезью оконца, дрожит густая черная тень.

Лука видит, как простыня бугрится и рисует очертания тела. Но он не знает, чье это тело. Подходит ближе, дрожащей рукой хватается за край ткани, тянет ее на себя и вдруг останавливается – ему не хочется видеть то, что под ней. На верхней губе зреют капельки пота, стекают вниз и скапливаются у линии плотно сомкнутого рта. Лука машинально облизывает губы. Соленый вкус обжигает язык.

А в голове, скрипя и надрываясь, шевелятся ржавые шестеренки и перемалывают мысли в несуразные обрывки слов и звуков. И обрывки эти выпускают остроконечные перья и становятся вороньем.