Иван Белов - Заступа

Лукерья всхлипнула, ее затрясло. Подоспевший Иона брякнулся рядом и прохрипел:

— Не слушай, не Митюнюшка это, отродье сатанинское сыночком прикинулось. Молись Лукерьюшка, молись, Господь великую силу дает. Я с тобой.

Рух посмотрел на попа уважительно. Надо же, без истерики обошелся и без обычного скулежа. Глядишь вырастет мужиком. Лукерья, послушная, млелая, жалась к Ионе, читая надрывно и утирая глаза концами платка.

— Матушка, выручи, — голосишко заканючил плаксиво, разрывая душу на мелкие, кровоточащие куски. — Пропаду, матушка, пропаду.

Лукерья забилась в объятиях у Ионы.

— Тихо, милая, тихо, — батюшка мягко удержал ее за плечи.

— Матушка, отзовись, не дай помереть!

Лукерья молилась сквозь душащие слезы и хрип.

Плачь оборвался, заходясь юродивым, злобным смешком.

— Сука ты, Лукерья, — прошипел невидимка. — Не мать ты мне боле, слышишь, не мать! Ненавижу тебя, ненавижу!

Мерзкий голос отдалился и утих. Лукерья упала бы на бок, не успей Иона ее поддержать. Рух прислушался, пытаясь угадать откуда ждать новой беды. Гробовая тишина длилась всего лишь мгновение, а может и целую ночь. От стука в дверь Бучила дернулся и едва не пальнул.

— Пустите богомолиц заночевать, — тихонько попросила с улицы баба. — Идем к святым источникам Варлаама Хутынского.

— Вот и идите, — отозвался Бучила. — Тут недалече осталось, верст сто пятьдесят.

Лукерья чуть успокоилась, Иона уже не рвался к дверям, как вчера. Не такой дурак каким кажется.

— Пустите за ради Христа, — взмолилась баба. Голос напоминал густой, сладкий елей, затуманивая разум, подталкивая открыть дверь и впустить странниц внутрь. Только не на того напали…

— Отваливайте, не подаем, — фыркнул Рух.

В ответ загомонили на разные голоса:

— Х-холодно.

— Пустите погреться.

— Голодные мы…

— А монашек сладкий поди, — проскрипели словно железякой по глиняному горшку.

— Больно тошшой, кости да жилы одни, — за дверью разразились поганым кудахтаньем.

— Упыря бы попробовать.

— Не, в ём говна много, бабу лучше всего. Она рожаница, самое время молоко кровавое из сисек тянуть.

Грянул мерзкий, скрежещущий смех, на двери посыпался град сильных ударов, Рух уловил шаги сразу нескольких ног. Лже-богомолицы двинулись вокруг церкви, стуча по стенам, переругиваясь и хохоча.

— Лукерья! А Лукерья! Сукина дрянь, — позвала тварь. — Ненавидит Митяйка тебя, так и сказал!

— Не мать ты ему, — вторила другая. — Не мать!

— Потаскуха!

— От кого дите прижила, тварь?

— Всему селу ведомо — от юродивых паршивых, которые осенью по селу шли! Со всеми скопом блудила в свальном грехе.

— С Ионой, попишкой срамным, за аналоем емлась.

— Муж прознает, получишь свое. Знать мало учил он тебя!

— Теперича насмерть убьет, в своем праве мужик.

Иона обнял Лукерью, впавшую в полуобморок и убежденно шептал:

— Не слушай, не слушай, молись, диавол искушает тебя.

У Лукерьи заплетался язык, слова выходили обрывками, продираясь сквозь осипшее горло.

— Молись-молись, развратница, — захихикали голоса. — Не слышит твой Боженька, отрекся от тебя, как и Митяйка отрекся от гулящей мамаши. Неча было с попенком блудить!

Бучила шел следом за голосами, шарканьем и поскребыванием. Хер знает, какую подлянку выкинут, надо держать ухо востро. Внутрь может и не пролезут, а поджечь запросто подожгут, полыхнет храм за милую душу. Лоб остро кольнуло, ледяные пальцы перебрали затылок, невесомо провели по вискам. Поганое ощущение копания в голове, пропало так же внезапно как появилось, оставив над бровями тупую, нудящую боль. Кто-то нахальный попытался заглянуть в разум несчастного упыря. Бучила попытался мысленно идти по оставленному, быстро истончающемуся следу из злобы и ненависти и наткнулся на глухую, черную стену. Дальше хода не было, совсем рядом притаилось нечто поганое, скользкое, за версту разящее гарью и падалью. Бучила похабненько ухмыльнулся, встретив самое меньшее ровню себе. Хм, будет весело…

Паскуды на улице приглушенно загомонили, и тут же в стену последовал тяжелый удар, потом еще и еще. Сруб пытаются прорубить? Так это долгонько, да и не даст ничего. Боженька и побеждает, потому как на стороне Сатаны полудурки одни. Глухие удары сыпались в стену, иконы подрагивали, отвечая встревоженным бряканьем. Рух обернулся проверить своих. Ионы возле Лукерьи не было. Поп расшатанной, пьяной походкой волочился к дверям.

— Иона, — шикнул Бучила.

Батюшка не ответил и не обернулся, перекосившись на сторону и подволакивая левую ногу. Скрюченные руки потянулись к засову. Рух явно погорячился, отрядив всех придурков на противоположную сторону. Своих хватает, даже с избытком.

— Стой, мудило! — Бучила дернулся к попу, понимая что не успеет. Склизкая тварь, потерпев неудачу с вампиром, нашла лазейку в разум попа. Твою же мать! А орущие и долбящие бошками в стену паскуды, просто отвлекали бдительного, но крайне доверчивого упыря.

Бучила остановился на полушаге и сдавленно зарычал. Сучий Иона доковылял до дверей, рывком отбросил засов и свалился кулем. Снаружи клубилась непроглядная темнота. Темнота шуршала и постукивала сотнями тоненьких коготков. Сквозняк принес запах вековой пыли, разоренных склепов и плесени. Тьма порвалась и в церковь вползла увитая клочьями ночного тумана, извивающаяся, кошмарная тварь. Громадная сплюснутая многоножка, сотканная из голых костей, обрывков мертвецких саванов и высохшей плоти. Безглазую, матово отблескивающую башку венчали четыре острых, трущихся друг о дружку серпа, приготовленных хватать, рвать и заталкивать в узкую, слюнявую пасть. Уродливое исчадие мрака, прячущееся в древних могилах, веками спящее на ложе из трупов и высохших мумий, присоединяя их кости к своим. Десятки острых ножек, похожих на рыбьи кости, зацокали по полу, двигаясь волнообразно и хаотично, придавая движениям тела мерзкую грацию и красоту. Эта красота завораживала и притягивала, разум кричал «беги, дурак!», но ноги отказывались идти. У твари не было имени, ибо те кто ее повидал, не могли ничего рассказать. Человеческие черепа, вживленные в тело чудовища, вопили раззявленными в мучительном крике, обтянутыми высохшей кожей ртами.

— Лукерья, читай! — заорал Бучила, обходя костяную многоножку по широкой дуге. Падлюка дернулась, распрямляя сегментированное тело в рывке и Рух сжал скобу. Вспыхнул порох на полке, волкомейка зашипела и дернулась наровистым конем. Бахнуло, глаза застил вонючий, въедливый дым. Заряд картечи большей частью полоснул по святым, но кой чего досталось и мрази. Несколько серебряных шариков ударили по хребту, с треском ломая полые кости. Уродина запищала, свившись в тугой, скрипящий комок. Тоненькие ножки выстукивали по полу омерзительную мелодию, щелкнули жвала.