Владислав Тихонов - Наследство одержимого

— Дядя, подбросьте до Ерков.

— А чо среди ночи-то?

— Мамка болеет…

— Ну, давай, пацанок, залазь по-быстрому в кабину… Слышь, а в чем это ты так извозюкался?

— Кровь носом шла, — не сморгнув пробасил забавный серьезный «пацанок» (нежно и незаметно теребя в кармане курточки пару маленьких круглых ушей).

В Ерках, микроскопическом населенном пункте из разряда полустанков, он проник в вагон порожнего товарняка и на следующее утро был уже в Свердловске…

Так начинал складываться теперешний Ливер — хищник без имени, без корней и без прошлого. Сколько жизней отнял он за те тридцать три года, что прошли со времени его первых двух убийств? Властям стало известно о тридцати. Бежав из СПБОС -2/12, он увеличил этот список еще на десять пунктов. Сколько же всего было жертв на самом деле, Ливер и сам не смог бы сосчитать — как человек не может припомнить «в лицо» все когда-либо вскрытые им банки с консервами. Да и к чему припоминать их?

Впрочем, некоторые прошлые удачи довольно долго засиживались в памяти Ливера, чтоб развлекать его на досуге. Взять, к примеру, тот забавный случай четыре года назад, в восемьдесят девятом. Ливер тогда вырвал руку первому секретарю Бредыщевского горкома. Истекшего кровью партаппаратчика нашли утром, под дверями кабинета — он пролежал там всю ночь. А чуть погодя нашли и одуревшую, изблевавшуюся уборщицу, которая, рыдая и колотя зубами, рассказала, как в конце рабочего дня на ее этаже появился какой-то огромный, страшный мужик, подкараулил товарища Папернюка и… Уборщицу нежно усадили в «волгу» с нулями на номере и повезли в красивое трехэтажное здание, чем-то напоминавшее «ее» горком. Там долго поили валерьянкой, деликатно совали протоколы и терпеливо разъясняли смысл слова «неразглашение»… Примерно в то же самое время вокруг Бредыщевска стягивалось оцепление; вся милиция стояла на ушах, и смазанные афишки-фотороботы с патлатым уродом мелькали на улицах чаще, чем светофоры. А урод, достоверно рисуя себе все эти подробности, был уже далеко к северу от Бредыщевска.

Это была предпоследняя из кровавых удач Ливера. Потом был только чуть живой от старости и водки лесничий, в домике которого Ливер останавливался заночевать — перед тем, как отправиться на станцию. Там, на станции, его и «взяли». У них была одна возможность, пожалуй, из тысячи, и гадкие твари в пятнистых одеждах не упустили ее. На какой-то момент Ливер ослабел. Ослабил тонкую невидимую струну в своем мозгу — издержка привычных побед, — и поединок разыгрался не по его нотам… Оглушенный же, сбитый с ног десятком пятнистых людей и закутанный в густую нейлоновую сеть, он при всем своем желании не мог оставаться тем, кем был — неуязвимым хищником.

А потом было то, что было — коридоры, наручники, протоколы, погоны, тупые рыла над ними, идиотские полупонятные вопросы. Зал, полный людей. Клетка. Истеричные бабы в черных платках, тянущие к нему жадные руки («О, дайте, дайте!! Мне-е-е!!! Я сама-а его раздеру-у-у!!!»). И темно-бурые исцарапанные стены камеры — на долгие, долгие месяцы… Его смерть ошивалась где-то совсем рядом, возможно, даже за стеной. Любой лязг замка мог стать приметой скорой встречи с нею. Да, он оказался слабее, он проиграл и заслуживал за это самой естественной кары… Но до чего же страшно, ужасно хотелось ему жить! А изменить что-либо было не в его тогдашних силах.

Впрочем, скоро все изменилось само — неожиданно, странно. Ливер вдруг перестал ощущать свою близкую гибель. Он вначале сам удивлялся этому, а потом вдруг просто понял: смерть как таковая ему действительно пока не грозит. И когда к нему в камеру ввалилась молчаливая вооруженная толпа с лицами, скрывавшими под казенной неподвижностью страх и любопытство, он был спокоен. Спокойно, даже мягко протянул толпе свои огромные руки — на них в очередной раз щелкнули тесные наручники, и Ливера спокойно вывели из камеры смертников.

А дальше — снова гулкие зарешеченные коридоры, зажатый четырьмя стенами тюремный дворик, болотно-черный, цвета живого рака, глухой автофургон, блестящая цепь крест-накрест на груди (концы прикованы к сиденью), два конвоира с автоматами — напротив. Лязг дверей, сумрак, скрежет засовов… И в очередной раз — коридоры, решетки, камера, низкая железная койка. Ремни и зажимы. Смерть? Нет, смерти, пожалуй, не было и там. Но шли недели, и Ливер все отчетливее осознавал, что только ремнями и зажимами дело не ограничится. Над ним, над его мозгом все ниже нависала страшная опасность…

И вот в одну прекрасную ночь в сиянии ядовитых галлюцинаций ему явилась церковь с багровыми лучами в окнах. И Голос, давший ему понять, что он может, что он должен себя спасти — так, как никогда еще не спасал. Правда, проделать это уже не ради себя самого, а ради… Но кого? Вот этого Ливеру постичь было не дано. Он чувствовал себя Частью, Слугой, но это совершенно не унижало его — наоборот… Именно теперь он и чувствовал себя по-настоящему сильным.

Свои новые возможности он испробовал на охранниках — тонком и толстом, явившихся в очередной раз проверять его. А возможно — и готовить к неведомым долгим мучениям. За Тонким и Толстым последовал еще один — безусый и безмозглый часовой на пропускном пункте. Этого можно было бы, конечно, и оставить, но уж больно глупый был у него вид — так и напрашивался на что-нибудь непоправимое. Таких сама природа велит карать…

…Этих двоих он почуял сразу. Впрочем, был еще и третий, но он не в счет — как существо абсолютно постороннее, невинное и бесполезное. Этакая слепая, дурно пахнущая потенциальная жертва. И на вкус оказался ничуть не лучше — жесткий, с унылым болезненным привкусом… Да что там о нем вспоминать — одно слово: третий был не в счет. А вот те двое… Разумеется, они должны были прийти за ним! Это было неизбежно, это было правильно. Бородатый со дня его побега вынюхивает его след, Бородатый осознанно ищет с ним встречи. А с тем, другим, тщедушным придурком, который несомненно увяжется следом за Бородатым, ищет встречи Мастер. То есть, конечно, со стороны может показаться, будто придурок сам выслеживает Мастера — усердно, теряя терпение и едва не молясь на того, кто хоть приблизительно подскажет дорогу к его обители. Что ж, таковы возможности Мастера — кем бы ни был тот, кто ему понадобился, Мастер и не шевельнется лишний раз, чтобы его достать. Все шевеления выпадут на долю этого самого понадобившегося. О, он тут же забудет о себе и собьется с ног, дабы в срок примчаться на негромкий зов того, кто ему наверняка неизвестен и уж, конечно, не собирается делать ничего похожего на человеческое добро…

Ливеру не дано знать, зачем Мастеру понадобился тот придурок, что пристал тогда на вокзале с расспросами об Осинах. Но раз понадобился — значит, придурок священен. И Ливер побережет его в предстоящей неизбежной драке — только вырубит, дабы не путался под ногами. А вот Бородатым займется всерьез… И он даже не станет прибегать к возможностям, которыми наделил его Мастер — будет с Бородатого и того, что Ливер научился когда-то вытворять самостоятельно! Это будет прекрасное развлечение — тем более, что противник достойный.