Клайв Баркер - Истерзанные души: легенда Примордия

— Тогда не делай меня одним из них, — заметила Люсидик: — Отпусти. Дай мне увидеть небо!

— Я отвезу тебя, куда хочешь.

— Правда?

— Да. Куда пожелаешь.

— В пустыню. Подальше от города.

— Но зачем?

— Я же сказала. Хочу увидеть небо…

На следующий день кортеж из трех машин проехал по объятым хаосом улицам Примордия — к западным воротам. В первом автомобиле сидели два лучших телохранителя Каскареллиана, которые не раз спасали его жизнь. В последнем — трое братьев, вслух рассуждавшим, как часто бывало в эти дни, не сошел ли с ума их отец.

Зачем он потакал капризам этой Люсидик? Неужели не понимал, что у нее были все причины плести интриги и ненавидеть его?

В среднем автомобиле — за рулем которого был Мариус, возивший Каскареллиана уже тридцать лет — сидел сам дон вместе с Люсидик.

— Довольна? — спросил он ее, когда они оказались за воротами и увидели небо.

— Чуть дальше, пожалуйста, — сказала она.

— Не думай, что сможешь одурачить меня, женщина. Возможно, ты умнее многих представительниц своего пола, но ты не сбежишь, если решила попробовать!

Некоторое время они ехали молча.

— Думаю, мы углубились в пустыню. Ты видела достаточно неба на сегодня!

— Можно мне выйти и немного пройтись?

— Пройтись? Теперь?

— Пожалуйста. В этом нет ничего плохого. Посмотри… вокруг лишь пустыня.

Каскареллиан обдумал ее просьбу и велел кортежу остановиться.

На горизонте клубилась песчаная буря, медленно подползая к дороге.

— Лучше поторопись, — заметил дон.

Люсидик наблюдала, как приближается стена песка. Посмотрела через плечо на выбиравшихся из автомобилей мужчин. Задержалась взглядом на братьях. Они грязно ей улыбались. Один облизал губы. Этот простой, непристойный жест стал последней соломинкой. Люсидик повернулась к ним спиной и двинулась навстречу песчаной буре.

Сзади летели предостережения и угрозы.

— Ни шагу дальше! — сказал один из братьев: — Или я тебя пристрелю!

Она обернулась к нему, раскинув руки.

— Стреляй!

И снова пошла вперед.

— Вернись, женщина! — вскричал дон: — Там нет ничего, кроме песка.

Дыхание бури растрепало ее волосы — они окружили голову темным нимбом.

— Слышишь меня? — воззвал дон.

Люсидик оглянулась.

— Иди за мной, — сказала она ему.

Старик затянулся сигарой и последовал за ней.

Его сыновья разразились недовольными криками: что он делает? Неужели он спятил?

Он не обращал внимания. Просто шел по следам Люсидик.

Она посмотрела на него через плечо — на лице старика застыло странное выражение. Казалось, он был счастлив — счастливее, чем в последние годы. Жаркий ветер дул ему в лицо, прекрасная женщина звала за собой…

Видя, что он послушался, она обратила лицо к буре — всего в сотне ярдов от нее. Что-то двигалось в песчаной пелене. Люсидик не удивилась. Хотя она и не планировала этого воссоединения, но знала, оно случится. С тех пор, как Люсидик вошла в комнату, ставшую гробницей отца и увидела Крайгера за работой, ее жизнь превратилась в странный сон, которым она управляла, пусть и неосознанно.

Люсидик остановилась. Каскареллиан догнал ее, схватил за руку. В другой руке он держал нож. Прижал лезвие к ее груди.

— А вот и он! — сказал Каскареллиан, вглядываясь в огромную темную фигуру в сердце шторма: — Твой Жнец.

Пока он говорил, ветер усилился. Их обдало песком.

— Не подходи! — предупредил дон монстра, шагавшего среди бури: — Иначе я убью ее.

Он прижал нож к коже Люсидик, достаточно сильно, чтобы пустить кровь.

— Скажи ему, чтобы держался подальше, — предупредил он.

— Это не Крайгер. Это Агонист. Дитя Божье.

От подобной ереси живот Каскареллиана свело.

— Не смей говорить так! — оборвал он, и во внезапном порыве благочестия вонзил нож ей в сердце. Она вытянула руку, коснулась раны, провела окровавленными пальцами ему по лбу. Нарисовала черную метку.

Каскареллиан уронил тело и приказал уезжать прежде, чем их настигла буря. Темное дело не завершилось с ее смертью. Он знал, это — только начало.

Каскареллиан превратил дом в крепость. Запечатал окна, окропил их святой водой. Заложил дымоходы. Телохранители и собаки охраняли территорию — днем и ночью.

Прошла неделя, и он начал думать, что его вера и щедрые дары епархиям, молитвы прихожан — пусть и купленные — возымели эффект.

Он немного расслабился.

Утром восьмого дня с запада — из пустыни — прилетел ветер. Он шипел у запечатанных дверей и окон, скулил под половицами. Старик принял пару таблеток успокоительного, выпил бокал вина и уселся в горячую ванну.

В теплой воде им овладела приятная апатия. Веки медленно опустились.

Затем раздался ее голос. Каким-то образом она пробралась внутрь. Не умерла от ножа в сердце и пришла к нему.

— Только посмотри на себя, — сказала она: — Гол как младенец.

Он схватил полотенце, чтобы прикрыться, но она выступила из тени, явив ему ужас. Это была не Люсидик, которую он знал. Все ее тело изменилось. Она превратилась в живое оружие.

— Господи, помоги мне, — прошептал он.

Она потянулась к нему и кастрировала одним ударом серпа. Он прижал окровавленные руки к опустевшему паху. Вывалился на лестничную клетку, зовя на помощь. В доме царила тишина — от чердака до подвала. Он звал сыновей, одного за другим. Никто не пришел. На зов явился лишь его пес, Маллеус. Выбежал из кухни, оставляя кровавые следы на белом ковре — с куском человечины в зубах.

— Все мертвы, — сказала Люсидик.

Затем очень нежно взяла Каскареллиана за загривок, как мать-кошка — непослушного котенка и легко подняла его в воздух. Кровь из раны в паху хлынула на ковер.

Она прижала лезвие к груди старика и вырезала ему сердце, а затем сбросила тело с лестницы. Позже, когда ветер стих, и показались звезды, Люсидик вышла на улицу, распахнув двери особняка Каскареллиана, чтобы зверство скорей обнаружили. Задворками и переулками она вернулась к западным воротам и направилась в грезящую пустыню.

Когда император и его семья погибли от рук Жнеца, а Люсидик растерзала дона Примордия (как и большинство его сыновей и телохранителей), в городе воцарился тревожный мир. Мелкие свары и возмущения, вызванные Великим Мятежом, стихли. Казалось, никто не хотел привлекать к себе внимания — слишком много появилось убийц на улицах.

Во время кризиса к власти пришла военная хунта, триумвират генералов Богото, Урбано и Монтефалько. Они были не лучшими, но и не худшими представителями своей породы: мужчины, наживавшиеся на войне, алчные и способные на величайшую жестокость.

Но, кроме привычки к садизму и маниакальной жажды насилия — качеств, таившихся в глубинах сердец трех генералов, у них была еще пара общих черт, хотя они бы ни за что в этом не признались. Первая — болезненная сентиментальность (выраженная в случае Богото и Урбано в привязанности к матерям, и, в случае Монтефалько — к девочкам шести-семи лет). Вторая — потрясающая суеверность.