Александр Уваров - Пять из пяти [СИ]

— Но вот я попался…

Акробаты задрожали. Затряслись. Тела их изогнулись в конвульсиях.

— О, боже! Конец мне! Мне верная гибель! И быстрый прыжок мой по грядкам меня не спасёт от безумцев, что боль мне готовят и муки. Уж сталь мне под кожу вонзилась, и сыплются белые крошки с полночного тёмного неба… Я слепну от боли! Спасите!

— Стоп! — воскликнул скульптор. — Так, кульминация! Зрители затаили дыхание…

Уборщица уронила ведро. Села на пол и негромко заплакала.

— Дура пьяная! — прошептал акробат слева.

Акробаты перестали трястись. Лежали неподвижно (но тот, что справа — чесал иногда ногу, блаженно при этом посапывая).

— …Я подхожу к столику, — продолжал скульптор. — Беру нож… С каким лезвием?

— С широким, — ответил я.

— Правильно, — сказал скульптор. — А кто мне подскажет, с чего мы начинаем?

Ассистент помотал головой и фыркнул:

— Ещё чего! Я не обязан всю сцену заучивать.

— Между прочим, здесь и тебе надо подключаться, — напомнил ему скульптор.

— Это я помню! — заявил ассистент. — Надеваем фартук, берет, берём тазик…

«Там, вдали…» — простонал уборщица.

И тут же перестала плакать. Встала, подтолкнула ногой тележку и покатила её прочь, к выходу из зала.

— Чисто! — крикнула она, не оборачиваясь к нам. — Давайте, мудачьё! Пользуйтесь!

— Я вот директору пожалуюсь, — прошептал скульптор, — так её уволят к чёртовой матери…

Ассистент протянул руки вперёд, снял со стула воображаемый фартук, надел его, завязав воздушные тесёмки за спиной. Надел воображаемый берет. Поправил его, коснувшись ладонью волос.

Вместо тазика взял картонку со стола.

— Я готов!

— Вижу, — ответил скульптор. — Приступаем!

И подошёл к невысокому пластиковому столику, на котором разложен был картонный репетиционный реквизит…

Ночь прошла без снов.

Утром нас разбудили рано, часов в шесть. Отплескавшись в раковине и совершив ежеутреннее отправление естественных наших надобностей, сидели мы неподвижно на койках, тараща сонные, мутные глаза на особенно ярко светившую в тот день лампочку под решётчатым потолком нашей клетки.

К семи раздатчик прикатил тележку с кастрюлей и стопкой гремящих на неровностях бетонного пола мисок.

Охранник, ворчливый мужик Мишаня (по кличке «Колода»), открыл дверь нашей камеры. И сказал:

— Каша вам сегодня. На молоке. Знатно-то как…

Карлик поднял воротник праздничного своего пиджака и зимним воробьём нахохлился. Засопел.

Миску свою он не взял.

— Противно, — пояснил он.

— Мне больше достанется, — ответил раздатчик.

У меня тоже аппетита почему-то не было. Быть может, волнение перед открытием сезона, премьерой, сегодняшним выступлением (пусть чужим)… Волнение вообще?

«Сегодня, — подумал я, облизывая ложку, — узнаю, наконец, что же это такое — Белый клуб. Пока есть лишь мои мечты, фантазии, предположения, быть может — неверные. Но пройдёт…»

— Во сколько у тебя выступление? — спросил я Карлика.

— Как у всех, — ответил он. — Вечернее представление, семь часов.

«…Около двенадцати часов — и я узнаю наверняка, каким путём приходят к славе. А уж если учесть, что сценарий выступления Карлик получил от самого распорядителя, то уж успех-то ему гарантирован. Быть может, мне удастся использовать пару идей… Хоте нет, ни к чему. Кто знает, что именно придумал неизвестный мне, хотя и отмеченный клубом за талант сочинитель. Возможно, его сценарий совершенно несовместим с моим. Да и скульптора придётся уговаривать… Нет, оставим это, оставим…»

— Добавки не получишь! — предупредил раздатчик. — Ты миску у стола, на полу оставил? Дно всё грязное, не отмыть. Давай, пёс, облизывай и возвращай быстрей.

Я положил ложку на постель. Расстегнул ширинку и помочился в миску (получилось немного, основная участь ушла в парашу).

Взболтал мочу ложкой и вылил её на пол.

— Забирай, — сказал я раздатчику. — Я её помыл.

— Сам же жрать из неё будешь! Вот ведь набрали…

Раздатчик надел на руку чёрную резиновую перчатку, брезгливо, кончиками пальцев подхватил миску и кинул её в поддон, закреплённый в нижней части тележки, над колёсиками. Там уже лежала миска, испачканная рвотой Рыжего…

Завтрак был окончен. Семь пятнадцать.

Мишаня закрыл дверь. Просто закрыл, даже не погремел для порядка ключами.

— А замок? — встревожился Карлик. — Опять нам тебя искать по всему зданию? Ты уже как Боцман становишься…

— Ништо, ништо… — пробормотал Мишаня. — Вам мало что ведомо, а я знаю…

— Что ты, дурак, бормочешь?! — неожиданно вспылил Карлик и оторвал синий глянцевый фантик с рукава. — Знаешь, кто я? Знаешь? Глаза твои тупые, белые! Видеть тебя не хочу! Не желаю! Что ты бормочешь?!

«Скандалист, — прошипел Рыжий из-за картона. — Тебя помидорами тухлыми забросают. Если есть правда на свете, если есть на свете высшая справедливость — забросают. Не может быть, чтобы не забросали!»

— А я вот знаю, — продолжал Мишаня. — Сегодня приказано клетки ваши не закрывать. Приказ директора… Можно в коридор выходить, но удаляться нельзя. Три шага от камеры, не больше. Для вашей же безопасности. А то ходить начнёте, ходить. Да и уйдёте куда-нибудь. Ищи вас потом… Вы же как дети малые, вас хранить надо, беречь то есть… Так что уж, ребятки, по коридору. Дальше — нет. Чайку хотите? У нас в ведре…

— Я артист, — грустно сказал Карлик. — У меня выступление сегодня. Мне из ведра нельзя.

— А хочется? — участливо спросил Мишаня. — Слабые вы все, квёлые… Ты вот, маленький…

— Я Карлик!

Он снова оторвал фантик. Лиловый.

— Карлик… — Мишаня переступил с ноги на ногу и вздохнул тяжело. — Сорока минут не продержишься?

— Тебе-то откуда знать?! — снова вспылил Карлик и, повалившись на бок, замер, прикрыв глаза.

— Он болен, — пояснил я охраннику. — И волнуется немного перед вступлением. Не надо с ним разговаривать…

Мишаня приоткрыл дверь камеры (сантиметра на два-три, щёлочкой, намёком) и ушёл.

Тот день до шести тридцати вечера запомнился смутно. Пятнами, кусками.

Молчание, ожидание, короткие провалы в сон. Обед. Рыжий бегал по коридору, а Вероника и Повар занимались… Да нет, какая там любовь! Трахались просто. Без намёков на чувства, без слов, даже самых глупых, никчёмных, пустых; просто так.

Молча, сосредоточенно. Повар выпуклым лбом своим бился о решётку, матерился шёпотом.

Они воспользовались койкой Рыжего, пока этот припадочный бегал по коридору.

Выдавливали остатки жизни…

Минут через десять обессиленный оргазмом Повар хотел было уснуть на Веронике, но она согнала его.

— Рыжий, иди сюда! — позвала она.

— Я исполнен презрения! — ответил Рыжий. — Вы меня ещё узнаете! Солнце жёлтое? Где старший распорядитель? Мой пиджак!