Николай FrittVilt - Смерть на завтрак

Он без конца дергался, ерзал на стуле, и рассказ его поначалу совсем не казался мне чем-то уж очень необычным. Да и с виду этот сверчок уж точно не был мастером слова, как модно сейчас выражаться о тех, кто хоть сколько-нибудь умеет слаживать простейшие по природе своей предложения — глубоко запавшие в недра черепа зеленые глаза, небритые худые щеки, лихорадочно и в полнейшем беспорядке торчащие в разные стороны засаленные волосы. Именно в такой вот ипостаси и предстал передо мной однажды мистер Каррик, первое имя которого, к вашему сведенью, было Уилфред.

Уилф, если сокращенно. Он никогда не обижался, если его называли так.

В тот день я уже собирался было двинуться домой (особенной работы у меня не накопилось, нужно было лишь пересмотреть кое-какие бумаги, но все это дело, в общем-то, могло и подождать), и уже даже завязывал на шее теплый, ручной вязки, шарф, когда кто-то несмело постучал в мою дубовую дверь.

«Вот уж дерьмо, Бог ты мой…».

Я разом прекратил всяческие свои телодвижения, и (делать нечего) лишь громко вскрикнул:

— Не заперто, входите!

То, что в следующее мгновение явила моему взору аккуратно открывшаяся дверь (стояло это нечто на коврике перед входом в мой личный кабинет — к тому времени, как все это произошло, я был его владельцем вот уже как три года), попросту прогнало немалую дрожь по всему моему телу. Признаюсь, я даже не сразу сообразил, а человек ли вообще это. Быть может, что какой-то монстр, но с монстрами я, простите, не работаю. Сначала бросились в глаза его неаккуратные (и это я сейчас выбираю лишь только самый простенький эпитет, чтобы их описать) волосы. Потом взору моему представился его длинный, замызганный грязью плащ, в котором не ходят даже, пожалуй, что беспризорники где-нибудь на Восьмой авеню.

Впрочем, Уилфред никогда не был беспризорником.

— Простите, вы…ко мне? — я облизал губы, таращась на это самое нечто. Подумал, что попросту сейчас сплю, а все это мне снится.

Существо у двери лишь молча мотнуло своей косматой головой.

— Вы кто? — я очень старался оставаться спокойным и рассудительным, но изнутри, знаете ли, накатывало. И накатывало настолько сильно, что я подумал было, будто еще мгновение и, если это нечто отсюда не уберется, я попросту выпрыгну из окна (третий этаж!) и побегу в ближайшую лечебницу для душевнобольных.

— Наверное, к вам, мистер Юджин, — голос у него был, в общем-то, тих и спокоен, но если бы только в этом было все дело. — Вы ведь аналитик? Лучший во всем городе?

Я несколько успокоился. Всегда приятно, знаете ли, когда тебя хвалят.

— Да, но я психоаналитик, — я попытался ненавязчиво его поправить, и левая бровь моя (профессиональный жест, доведенный за годы практики до полного автоматизма) несколько пошла вверх. — В этом, если вы не в курсе, все же есть некая разница.

Существо вновь мотнуло головой (я же в это время подумал, а сколько лишних букашек слетело с его волос на мой коврик, пока мужчина проделывал это нехитрое движение), после чего уверенно, почти, что на негнущихся ногах вошло, наконец, в мои владения.

— Называйте меня Уилфредом. И я хочу быть вашим клиентом. Помогите мне.

И тут мне в голову влетела вдруг старая, как мир за окном, дряхлая шутка о том, когда кто-то говорит: «Да вот если бы каждый раз, как я слышу подобное, мне давали бы доллар…».

Признаюсь честно, в тот момент мне не хотелось иметь доллар. Даже целый их миллион, если уж об этом зашел разговор. Более того, я почти уверен, что сам готов был заплатить, сколько понадобится, лишь бы только этот ужас на двух ногах поскорее убрался прочь из моего кабинета.

— Очень приятно, Уилфред, — я размотал шарф и осторожно указал гостю рукой на стул, в котором за эти три года просидел уже не один десяток различных задниц, толстых и тощих. — Присаживайтесь. Расслабьтесь. Сконцентрируйтесь. Скажите мне, вы не будете против, если я возьму блокнот и во время нашей с вами беседы буду кое-что в него записывать?

Существо тяжело опустилось на любезно предоставленный стул. Откинулось на его высокую спинку. Свет от лампы, висевшей прямиком над головой мужчины (мне всегда нравилось наблюдать за своими пациентами именно с такого ракурса; все это было сродни какому-нибудь истинному покаянию, которые очень редко встретишь даже в церкви) равномерно падал на его макушку, а затем, словно бы волнами и потоками, плавно расходился по всему остальному телу. Обычно я в такие моменты только что не трепещу, нахожу их прелестями и самыми настоящими жемчужинами профессии, но в тот раз подобного чувства под рукой у меня не оказалось. А что было — так это отвращение. Резкое и камнем лежащее на душе.

— Мне посоветовал к вам обратиться один мой знакомый. Барт, — Уилфред говорил все так же уверенно и спокойно. Казалось, что и вовсе не обращал своего внимания на весь мой первоначальный ступор. — Он однажды тоже бывал у вас. Бери свой блокнот, док, и начинай строчить. Но строчи быстро, ведь мой рассказ — не из приятных.

«Да ты и сам не из приятных, черт тебя дери, — подумал я, опуская собственную задницу в уже привычное для нее мягкое кресло, неизменно стоящее напротив стула для пациентов, и закидывая ногу на ногу. Тоже профессиональная привычка. — Век бы тебя не видеть, чмо вонючее. Боже мой, какого хрена я тут сейчас ишачу? Неужели стоило пять лет учиться в Блумингтоне, чтобы потом подтирать задницы всяким отбросам, подобным этому чуду природы?».

Но я в тот момент не должен был жаловаться на жизнь, и очень хорошо это понимал. В сущности, работа психоаналитика, если только относиться к ней со всей душой, да с непоколебимой верой в то, что ты действительно помогаешь человеку (во всяком случае, очень стараешься это сделать!) — не может не радовать. И о том, будто зря я грыз науку в Блумингтоне, было сказано мною очень даже несправедливо. Я ведь должен в первую очередь любить своих клиентов, относиться к ним по-человечески и для начала хотя бы просто попытаться выслушать. И мне уж точно должно быть наплевать на все эти их нескладные плащи, торчащие в разные стороны волосы, или быть может, что даже вагинальные кольца (если ко мне жалуют представительницы прекрасной половины человечества), находящиеся во время разговора со мной в их интимных местах, о которых я ни сном, ни духом не ведаю.

Это, пожалуй, — то же самое, что нынче принято называть «спецификой профессии». Я так, по крайней мере, всегда для себя считал.