Роман Волков - Большая книга ужасов — 74 [сборник]

Виталя отнял студенистую руку от головы Романа, и тот мешком упал в бурлящую жижу протовещества. Затухающим взглядом он видел, как в клокочущем кругом хаосе растворяется его иридиевая плата, как пепел от тетради со стихами исчезает в нарастающей волне биомассы. Только рука парня все еще непроизвольно сжимала что-то твердое в кармане — телефон. Там бессчетное количество фотографий Юли. Юля… Юленька… Отголоски того, что было его любовью, еще какое-то очень недолгое время сдерживали наползающее со всех сторон протовещество. Но отсчет шел всего лишь на мгновения… И Роман Волкогонов провалился в небытие, исчез, потерялся в необъятном «ничто», схлопнулся, провожая взглядом быстро отдаляющуюся фигуру своей любимой… Что?.. Кто?.. Она… Девушка… Красные… нитки?… волосы… Холодно…

Виталя постоял немного над скрючившимся телом парня, которое погружалось в волны протовещества, становясь прозрачным и бесформенным. С его собственной фигурой происходило почти то же самое, но, видимо, от городского дурачка уже ничего не осталось, потому что он никак не реагировал на свои изменения. Окинув окружающее его пространство безразличным взглядом, существо, некогда бывшее Виталей, не то уползло, не то улетело из кабинета химии, оставив полуживого еще Романа одного — дальше можно было не следить, опасности он не представлял. Да и времени у него оставалось немого. Скоро он тоже станет всего лишь частицей космоса по имени апейрон. Если бы протовещество было способно испытывать эмоции в человеческом понимании, оно бы, вероятно, ощутило удовлетворение. Но апейрон не был человеком.

Почувствовав некую перемену в окружающем мире, Роман попробовал подняться и даже смог вырвать плечо из липких щупалец. Но, встав на колени, замер: он уже не знал, как и зачем что-то делать. Тело почти не слушалось, голова больше походила на пыльный чулан — пустой и затхлый. У них дома была такая кладовка, куда он маленьким прятался от старшей сестры, когда ссорился с ней.

Или под кровать. Там стояли батареи банок с компотом и вареньем. Мальчику было уютно в этом закутке: сверху кровать, по бокам обклеенные светлыми обоями стены — целый маленький мир. Но сейчас Волкогонову не было уютно, не было тепло. Позади виднелась багрово-красная, припорошенная пылью тьма. Внутри нее что-то шевелилось. Тьма подбиралась к забившемуся в угол испуганному мальчику, и помощи ждать было неоткуда. Глядя на скользящие в его сторону щупальца, Роман знал, что рядом не раздадутся взволнованные голоса родителей и сестры:

— А где Роман? Куда он пропал?

Когда багровый мрак дотянется до него, останется только «ничто». И в этом «ничто» не сохранится даже воспоминаний о нем — Романе Волкого…

Любовь можно уничтожить.

Человек слаб.

И я знаю все его тайны.

Все было сказано древнегреческими мудрецами, а раз человек хоть что-то разобрал, то я это могу собрать. И уничтожить.

Любовь не вечна.

Она забывается, если объект любви уходит, — именно потому вдовцы женятся заново.

О ней перестают думать, когда человек лишается разума.

Все просто. Я разрастаюсь.

Нет ничего и никого, что может мне помешать.

Человек — ничто. Я его познал.

Разум человека — все.

Но и его я познал.

Я — Вселенная.

Я начинаю изменять сущее.

Я — сущее.

Новое.

Настоящее.

Атомы и галактики, межзвездный газ и дыхание рыб, бесконечность и конец, вечный рост и вечное убывание — все это я.

Никто меня не остановит.

Если бы сейчас Роман мог соображать, вероятно, он со злостью на самого себя подумал бы о том, что Виталя его обманул. Из-за какого-то недоумка Волкогонов лишился всего, что было ему в жизни дорого. А хуже всего была мысль, что в итоге он погибнет не один, а вместе со всем остальным миром. Схлопнется, исчезнет, будто и не было никогда его на свете, почти выпускника четвертой пензенской школы. Ведь и школы не будет, и друзей, и учителей, и папы с мамой, и Нади, и Юли…

Черное, беспробудное отчаяние накатило так внезапно и страшно, что он завыл бы диким зверем, если бы на это нашлись силы. Но их не было. Он едва мог заставить свое тело, ставшее чужим, свинцово тяжелым и непослушным, дышать. Вдох и выдох, казалось, требовали всех ресурсов, которые у Романа остались, и он даже не сразу смог поверить, когда услышал:

— Помоги мне.

Это беззвучно шептали его губы.

Парень изо всех сил цеплялся за скудные остатки разума, которые он вылавливал в засасывающем его вакууме, как пылинки, разлетающиеся от малейшего движения воздуха. Он не понимал, к кому обращается — ведь обращаться было не к кому, но что-то, что еще теплилось в его душе, настойчиво заставляло Романа раз за разом выдыхать:

— Помоги мне.

Эти слова заставляли его все глубже проваливаться внутрь себя. Нырять в самую глубину собственного существа, нащупывая едва различимые нити, которые его еще связывали с жизнью, с миром, с сознанием.

Мрак подступал к Волкогонову со всех сторон, затапливая островки воспоминаний, и пространство под детской кроватью становилось все меньше. Банки с маминой консервацией растворялись в небытии, во мраке, который неумолимо подступал все ближе, пожирая, засасывая, поглощая все до последнего атома.

— Помоги мне, — вопило все существо испуганного мальчишки, но крик глохнул в темноте — ничто впитывало звук с не меньшей охотой, чем все остальное.

— Помоги, помоги, помоги мне.

От мира, каким знал его Роман, оставалось все меньше. Он видел, как сужается коридор, в котором еще проблескивают тусклые пятна света. Иногда в этих пятнах появлялось фарфорово-прекрасное лицо Юли — она улыбалась ему, окутанная медным облаком мягких волос. Изредка парень видел родителей — это были обрывки его детских воспоминаний, где мама и папа казались невероятно большими и могущественными, как боги. Тогда он был непоколебимо уверен, что им под силу все. Что, пока рядом мамины теплые руки и папино улыбающееся лицо, ничто на свете и никогда не сможет ему навредить. Ничто на свете… Но теперь света не было.

Разрозненные мысли Романа в полубреду блуждали по закоулкам сознания, рождая образы, которые хоронились в самых затаенных и дальних уголках.

Но даже в этом состоянии, когда собственный разум изменил ему, Волкогонов заметил странную вещь: временами в этом царстве мрака световые вспышки приносили образы людей, о которых парень давно не вспоминал, кого годами не видел или знал не так уж близко. Эта странность даже отвлекла его от чувства безысходности и бессилия — ведь подобные вещи не могут происходить просто так. А значит, может быть, еще есть надежда?

Рванувшись всем сердцем в сторону этой надежды, жадно ловя каждую вспышку в окружающем его мраке и пустоте, Роман понял, что каждый просвет — это мысль других людей о нем. Мыслей этих было ужасно мало, а потому парень с жадностью ловил каждый лучик чужого внимания, бежал, полз к каждой вспышке. Ведь если он коснется этого пятнышка света, может быть, ему удастся связаться с тем, кто о нем подумал. Раз эти люди еще мыслят, думают, вспоминают, значит, они живы, значит, апейрон еще не успел добраться до них.