Василий Щепетнёв - Дети Луны

— Пишем? — спросил Морозовский.

— Барабаним, — ответил Соколов, не отрываясь от клавиш. — Третью страницу.

Мы сели тихонечко в уголок, и стали ждать, пока Соколов добарабанит урок.

Работа в спорткомитете устраивала Соколова тем, что давала массу свободного времени. В свободное время он творил. Писал романы. И эти романы публиковали! Уже шесть штук увидели свет. Что бы ни случилось — война, наводнение, понос или, вот как сейчас, карантин, Соколов выдавал на-гора три страницы очередного детектива. Свои пределы он знал, и на четвертую страницу не замахивался. «Таланта не хватает на четыре страницы», — как-то после попойки признался он. По мнению Соколова, обыкновенный писатель, вроде него, пишет по три страницы в день, хороший — по пять, отличный — по десять. А самый замечательный способен и на большее. Три страницы в день триста дней в году — девятьсот страниц. Аккурат два романа, по четыреста пятьдесят страниц каждый. Шестьдесят пять оставшихся дней Соколов оставлял на правку, на непредвиденные обстоятельства, а ежели таковых не случалось, то писал впрок, про запас.

Романы Соколова я читал. Действовал в них отставной капитан, инвалид афганской войны. Потеряв под Гератом правую руку, он оставшейся левой творил справедливость, наводя ужас на воров в законе, воров вне закона, а также шпионов и террористов. Капитан наловчился бросать особые метательные ножи, за тридцать шагов попадая в спичечный коробок или негодяю в горло, по обстоятельствам, и потому, естественно, кличка у него была «Метатель». И книги назывались соответственно: «Метатель чистит город», «Метатель в зоне», «Метатель и президент». Сейчас Соколов заканчивал очередное творение, «Метатель едет в Багдад», но о чем оно, не говорил.

Если честно, никто и не спрашивал.

Наконец, он вытащил листок из машинки, добавил к двум другим листкам, спрятал листки в папку, а папку — в сейф.

— Итак, господа, вы пришли, чтобы сообщить мне пренеприятнейшее известие? — сказал он, не отойдя еще от творческого состояния, так как использовал свой фирменный литературный прием: цитируя классиков, немножко их перевирать.

— Да уж ты, верно, знаешь, — ответил Морозовский. — Куриный грипп на фабрике.

— Не падай духом. На земле живем, не на асфальте. Земля, она всегда прокормит.

— Прокормит, — после секундного размышления согласился Морозовский. — Если ее за долги не отберут.

— А ты не отдавай.

— К бунту зовешь? К топору? Против законной власти?

— Ладно, политики, — счел за благо вмешаться я, — не о том речь. У нас предложение конструктивное.

— Какое?

— Давай-ка организуем шахматный турнир. Официальный.

— Официальный по плану в декабре. Чемпионат района. А летом люди работают.

— Хорошо, полуофициальный. Кубок вызова, например.

— Кому вызов-то?

— Гриппу куриному. Несмотря на грипп и прочие невзгоды теплинские шахматисты сохраняли бодрость духа и с присущим им от рождения героическим оптимизмом демонстрировали району, области, стране и миру невиданное самообладание и веру в мудрость начальства. Звучит? — я едва не запутался, выдавая на-гора тираду. Все-таки справился.

— Что-то в этом есть, — признал Соколов. — Вроде изучения основ марксизма-ленинизма на льдине.

— Какой льдине?

— Какой-нибудь. Папанинской. Или той, на которую высадились после гибели «Сибирякова».

— Сравнил… Одно слово — писатель.

— Жаль, телефон никак не наладится. Под это дело у облспорткомитета нужно тыщонку-другую выбить. И прессу дать, показать работу лицом, — он посмотрел на телефон. Снял трубку, подул, совсем как я давеча. — Молчит. Вот что значит — нет мобильной связи.

Связи у нас в самом деле не было. Район маленький, бедный и донельзя отдаленный, потому операторы сотовых станций не спешили строить здесь передатчик или что там положено. К тому же над районом наблюдались какие-то отклонения в прохождении радиоволн — якобы из-за близости Курской магнитной аномалии. Радиоприемник на длинных и средних волнах трещал немилосердно, а на УКВ ловил один «Маяк» с ретранслятора в соседнем районе.

Повздыхав еще чуть-чуть, мы решили позвать Бахмагузина. Легко сказать — позвать, до совхоза «Плодовод» добрых пять километров, не докричишься.

— Я съезжу, — решился Соколов.

— Когда?

— Чуть позже, когда он с работы придет. Сейчас в совхозе самая работа. Яблони, они гриппом не болеют.

— Как знать, — пробурчал Морозовский. — И потом, куда они свои яблоки-груши денут, если карантин?

— Да уж найдут, куда. Хотя, конечно…

— Вот именно. Я ж говорю — принцип домино.

«Плодовод» отправлял большую часть добра на консервный завод в соседний район. Был и свой заводик, но старенький, работающий на трехлитровых стеклянных банках. Линии постоянно ломались, а Бахмагузин их столь же постоянно чинил. Наш вариант мифа о Сизифе. Но всего выращенного заводику нипочем не одолеть.

— Водки осенью будет… — мечтательно протянул Соколов. — Нужно ж фрукты в дело пускать.

— Не водки. Кальвадосу, — поправил я. — Яблочная водка кальвадосом называется.

— А грушевая?

— Из сахарного тростника ром получается.

— Эк куда хватил… не Куба, чай.

Разговор разладился. Морозовский переживал беду на птицефабрике, Соколов обдумывал роман.

А я? Неужто у меня иных забот нет, чем деревяшки двигать, бодриться?

Мы скоренько договорились встретиться завтра — и разошлись.

Пожалуй, я просто пытаюсь спрятаться. Спрятаться в повседневную суету, мелкие радости и заботы, окружить себя людьми, создав барьер между собой — и чем?

От чего я прячусь?

От непонятного.

Взять бы отпуск, да махнуть куда-нибудь подальше… Главный врач так и сделал. А я, я опоздал. Карантин. Разве тайной тропой пробраться?

Ага. Подземный ход проложить, прямо до самого до Черноземска.

Да и кто мне даст отпуск во время карантина? В обычные дни можно больных в соседний район посылать, по договоренности. Когда тот хирург в отпуске, его больные ездят ко мне. Канитель страшная, хирургическому больному не до разъездов, потому в отпуск я не ходил. Зачем? Если останешься в Теплом, то это и не отпуск вовсе. Все равно бегут домой, выручайте, мол, экстренный случай. А выехать куда-нибудь — на какие деньги? Отпускные?

Это как инвалидам положили по пятьдесят рублей на санаторий от щедрот государства.

Думал-то я о постороннем, а ноги сами привели к УВД.

Зашел прямо в ракитинский кабинетик и, не здороваясь — виделись уже — положил пакет с клеенчатой биркой на стол.

Ракитин как дремал, так и продолжал дремать. А с виду — работает над документами. Сидит в позе роденовского мыслителя, подперев голову рукой, глаза полуприкрыты, на столе раскрытая папка. Эту его манеру я знал хорошо. Знал также, что система «свой-чужой» у Ракитина включена, и зайди сюда человек, перед которым дремать нельзя, он тут же проснется.