Татьяна Корсакова - Лабиринт Медузы

– Эй, – позвал он отчего-то шепотом. – Ты там как?

– Здесь глубоко? – спросила она тоже шепотом.

– Здесь хорошо. – Ему и в самом деле было хорошо. Даже тут, в пяти метрах от берега, на «детской» глубине.

– Тогда, может, ты бы меня поставил?

– Может, и поставил бы. – Вот только не хочется. А чего хочется, о том вот так с ходу и не сознаешься. – Но переживаю за твою безопасность. Знаешь ли, так надежнее. – А волосы ее намокли и теперь завивались мелким бесом. Потрогать бы, но тогда придется разжать руки. И на ресницах капли воды. Она моргает, они падают, скатываются по щекам, как слезы, но он точно знает, что это не слезы. И губы красивые. То есть губы самые обыкновенные, а поцеловать хочется.

Он и поцеловал. Даже не вполсилы, а в четверть. Чтобы не спугнуть. Чтобы его она боялась меньше, чем моря. А может, и вообще не боялась. Чего его бояться?

Сначала поцеловал, а потом еще и кудряшки потрогал. Чтобы потрогать, пришлось прижать ее к себе покрепче, потому что одной рукой неудобно. Лучше бы не прижимал. Лучше бы отпустил на волю сразу, как только она попросила. Сохранил бы статус-кво, и всем бы было лучше. Уж, ему точно было бы лучше. А Нике…

А Ника посмотрела на него пронзительным взглядом, словно в душу заглянула, и попросила:

– Не надо, Серебряный.

Сказать бы что-нибудь умное. Или веселое. Или руки разжать, в конце концов. А он вместо этого спросил:

– Почему? – Вроде и не дурак, и не урод, и плохого ей ничего не делал. Даже поцеловал в четверть силы. Почему не надо-то?

– Потому что я слепая, – сказала и нет, не отвернулась, но в глазах словно свет погас. Была морская синева, осталось серое пепелище. Как у нее так получается?

– А слепых, значит, целовать нельзя? – Стало вдруг обидно так, что захотелось разжать руки. Ну, сама так сама…

– Слепых целовать, наверное, можно. Только тебе это зачем? Ты же Серебряный, белая кость, голубая кровь.

Что она знает про белую кость и голубую кровь? Прячется в этом своем темном и пыльном, как чулан, мире и думает, что все про всех знает?

Если бы она промолчала, остановилась вот на этом, Иван бы удержался. Не зря же отец учил его самоконтролю. Но она не остановилась…

– Наверное, – сказала мягко, словно извиняясь, – для тебя это все экзотика, а мне…

Не дослушал. Конец самоконтролю и выдержке. Словно под дых кто-то ткнул со всей дури. Не дослушал и разжал руки.

Она ушла под воду с головой. Воды по колено, а она с головой…

Специально? Издевается? Хочет наказать? Ну ничего, он подождет. Воздух нужен всем, и зрячим и слепым…

Вот только не получилось проявить ни терпение, ни железную выдержку. Потому что, воды по колено, а Ники в этой воде не видно. Казалось, протяни руку – и ухватишь ее за плечо или за эти чертовы кудряшки. Протяни. Ухвати. Вытащи.

Он и протянул. Сначала руку протянул, а потом нырнул. Воды оказалось не по колено! Здесь было глубоко. Так глубоко, что не разглядеть дна. Ни дна не разглядеть, ни Ники…

…Вода заливалась в глотку, а потом в легкие, не давала ни вдохнуть, ни закричать. Море снова ее предало. Море готовилось стать для нее могилой.

Они пришли на закате. Шесть крепких, хмельных от злости и страха рыбаков. Пришли, чтобы закончить то, что другие, ныне мертвые, начали на Костяном мысе.

Отец пытался ее защитить. Умолял, угрожал, кидался, как старый цепной пес. Отца убили ударом по голове. Наверное, он ничего не почувствовал перед смертью. Только эта мысль ее утешала. А еще то, что Димитриса нет дома. Он уехал в город и не вернется до утра. А утром будет уже поздно…

На нее набросили сеть, поймали, как глупую сельдь. Вот только потащили не из моря, а в море. И море снова ее предало. Нет, оно делало вид, что помогает, выталкивало сеть на поверхность, словно отказываясь от такой жертвы, а когда багры и весла толкали Никс с головой под воду, тянуло вниз. Море чуяло свое превосходство, но не убивало, а игралось с обессилевшей, отчаявшейся Никс, как с камешком.

Наверное, она бы сдалась. Перестала сопротивляться, позволила сетям и баграм сделать свое дело. Но она не попрощалась с мужем! Никто, ни люди, ни море не смели ее с ним разлучать!

– Мама! – крик получился безмолвный. Тяжело кричать, когда твои легкие разрывает морская вода. Но та, кого она звала, услышала. Услышала и прислала на помощь свое мертвое воинство.

Они, эти глупцы и безумцы, не видели чудовища, что опрокинуло их лодки. Они не видели щупалец, что оплетали их тела, и гигантских змей, что поднимались с морского дна. Но они чувствовали боль и видели собственную кровь, что окрашивала притихшее, затаившееся море красным. Они умирали долго и мучительно, с криками и мольбами о пощаде. Вот только она больше не знала, что такое милосердие.

Никс вышла из морской пены, как некогда выходили из нее древние боги и та, что дала жизнь их роду. Ее платье было красным от чужой крови, над ее головой ожившими змеями извивались косы. Она никому не желала зла. Каждый получил то, что заслужил.

Димитрис ждал ее на берегу, сначала бросился навстречу, а потом отступил. Заметил ли он кровь? Увидел ли пляску змей над ее головой? Или он испугался ее взгляда?

Ему не нужно ее бояться! Кому угодно, только не ему – любимому и единственному! За него она отдаст свою жалкую жизнь без раздумий, потому что без него в этой жизни не останется никакого смысла. И если сейчас он отвернется и уйдет…

Не отвернулся, прижал к себе крепко-крепко, зашептал на ухо что-то успокаивающее. И змеи, повинуясь его голосу, исчезли, спрятались в мокрых косах, и сердце, до этого рвущееся из груди, как пойманная в сети рыба, успокоилось. Даже море наползало на берег почти бесшумно. Боялось наказания, помнило каменные шипы скал, что вспарывали его шкуру? Признавало поражение и сдавалось на милость победителя?

Море принесло щедрые дары. Золота и драгоценных камней, собранных на берегу, хватило, чтобы набить две рыбацкие сумки.

– Мы уйдем отсюда, любимая. – Они стояли над свежей могилой, и Димитрис обнимал ее за плечи. – Уплывем и начнем новую жизнь.

– Так и будет. – Она поцеловала мужа в обветренные губы. – Так и будет. Но сначала я должна кое-что сделать…

…Когда Никс уходила из рыбацкой деревни, в живых в ней оставались только женщины и дети. Но они не будут одиноки. Их мужья и отцы на веки вечные останутся рядом с ними каменными изваяниями, утешением или напоминанием о том, как опасно обижать дочерей Медузы…

…Ей было так больно и так обидно, что она забыла о необходимости дышать. А когда вспомнила, оказалось, что кругом вода. И дна нет… И опоры… А все потому, что Серебряный разжал руки, отпустил. Обещал, что все будет хорошо, но не сдержал слово. Обычное дело, люди часто врут. Отчего же тогда так обидно?..