Татьяна Корсакова - Лабиринт Медузы

Сейчас, блуждая в этом изменчивом, ежесекундно перестраивающемся лабиринте, прислушиваясь к едва различимому голосу, Ника отчетливо понимала, что у каждой из них свой собственный лабиринт. Большой отлив – это великая иллюзия. Или чудо. Это уж кому как удобно думать. Этой ночью до острова можно добраться любым способом, хоть вплавь, хоть по воздуху, хоть по дну морскому, но испытание лабиринтом пройдут лишь те, в чьих венах течет древняя кровь. Здесь не поможет даже мифическая Ариадна. Никто не поможет. Надеяться нужно лишь на себя саму.

А в морской толще, за границами лабиринта парили золотые змеи, терлись чешуйчатыми боками о прозрачные стены, щурили желтые глаза, скалили в приветствии острозубые пасти. И гигантские щупальца древнего монстра слепо шарили у прозрачных стен, рассекали воду, крошили в своих объятиях поднятые со дна моря остовы затонувших кораблей. А впереди уже вырастала, поднималась над водой черная громада острова, и зиял вход в теперь уже каменный лабиринт.

Здесь, под землей и под водой, было прохладно и гулко. Но не темно, каменные стены подсвечивались чем-то синим, света этого хватало, чтобы не сбиться с пути, чтобы не наступить ненароком на вековые, пропитавшиеся морской солью, поросшие ракушками кости тех, кто рискнул незваным гостем войти в лабиринт Медузы. А голос, ласковый и требовательный одновременно, становился все громче и громче. В самом сердце лабиринта Нику уже ждали, и следовало поспешить, потому что ночь большого отлива не будет длиться вечно, потому что даже нечеловеческих сил не хватит, чтобы удержать любопытное море снаружи. Оно покорилось, но лишь на время. Об этом нельзя забывать.

Впереди замаячил свет, тусклый, белый, похожий на лунный. Пещера – цитадель и сердце подводного лабиринта. Конечная точка пути. И Ксю с Юной тоже здесь, стоят, взявшись за руки, как маленькие, позабыв о своих извечных распрях, смотрят.

И то, на что они смотрят, тоже смотрит, парализует мертвым взглядом…

…Он пришел за Никс глухой, безлунной ночью – все еще любимый, но уже нелюбящий муж, встал в изголовье ее кровати.

– Я ждала тебя раньше, Димитрис.

Да, ждала. Сразу после того, как он нашел на берегу каменную статую Ирис. Потом сразу после ее похорон. Она ждала, а он не приходил. Не приходил и не подходил. И это страшное чувство неизвестности мучило ее едва ли не так же сильно, как чувство вины.

Вина подкрадывалась ночным татем, усаживалась на край ее кровати, дергала за волосы, заглядывала в лицо черными, как угли, глазами.

– В кого ты превратилась, Никс? – спрашивала вина шепотом. Или это ветер потревожил занавески на окне? – Кем ты стала?

Она знала, кем стала. Нет, не так! Она знала, в кого превращается. Она превращалась в старуху, что коротала свой век на Костяном мысе. И руки ее все еще молодые, все еще красивые нет-нет да и тянулись к обглоданным морем ракушкам, чтобы нанизать их на суровую нить и превратить в бусы. И мысли в голове кружились мутные и страшные. От таких мыслей впору потерять рассудок. Или она уже его потеряла? А когда начала терять? Там, на родине, когда без сожаления расправилась с целой рыбацкой деревней? Или на купеческом корабле, когда вместе с виновными уничтожила и безвинных. Или когда отдала Ирис на растерзание морю? Когда она перестала быть человеком? Чему она научит свою единственную любимую дочь? Каким чудовищем предстанет перед ней?

Эти вопросы мучили Никс, лишали сна и покоя. И черноглазая гостья, что каждую ночь теперь делила с ней ложе, нашептывала правильный ответ. Единственно верный ответ.

А потом пришел Димитрис…

– Я расскажу, что ты должен будешь сделать. – Никс попыталась коснуться его щеки, но Димитрис отшатнулся от нее, как от чудовища. Его нельзя за это винить. Никто не виноват, кроме нее самой. – Только не здесь, не в доме. Пойдем к морю.

Море ластилось к ее босым ногам, тянуло за подол сорочки. Море чуяло ее страх и ее боль. Радовалось ли? Никс было все равно. Сейчас она думала лишь о дочери, о своей маленькой девочке. О том, что Димитрис позволил поцеловать ее на прощанье, и только за одну эту милость Никс была готова простить ему всю ту боль, что он ей причинил. Уже простила. Его простила, а вот себя не смогла. И он не смог. Это хорошо. Так ему будет проще сделать то, что он должен.

– Ты знаешь, во что я превращусь. – Она не смотрела на мужа, она опустилась на колени, погладила море. – Ты знаешь, к чему это может привести. Не совершай моих ошибок, любимый. Отдай меня морю. Обещай! – Она обернулась, посмотрела на Димитриса снизу вверх. С мольбой посмотрела.

– Я… обещаю. – В руках у него была сабля. Кривая, острозаточенная, смертоносная. Ей не будет больно. Наверное…

– И не смотри. Только сам не смотри на меня после…

Рыбацкий мешок пах водорослями и морем, царапал кожу, пугал змей. Змеи поняли, что она задумала, и силились порвать крепкую ткань. Змеи не хотели умирать в пахнущей затхлостью темноте. Змеи вообще не хотели умирать.

– Вы не умрете. – Никс погладила их сквозь грубую ткань, закрыла глаза. – Мы наконец просто обретем покой. Я готова, любимый. Пусть не дрогнет твоя рука…

…Она почти не почувствовала боли. Просто мир кувыркнулся несколько раз, просто зажмуренные глаза широко открылись, а змеи обрели каменную твердость. Просто темнота стала не такой темной. Она могла видеть сквозь плотную ткань.

Он склонился над ней – черная, с красными сполохами отчаяния тень, поднял с земли сумку… с ней. С тем, что осталось после ее смерти. Вот только это еще не окончательная смерть! Только сейчас Никс поняла старуху! Это не смерть и не жизнь, это страшная мука не-жизни, когда невидимыми, несуществующими руками хочется разорвать кожу на лице, вырвать из глазниц глаза, избавиться от каменной тяжести змей. Но он обещал подарить ей покой. Он ведь любил ее когда-то…

Обещал. Любил. Но обманул… Сейчас, не живая и не мертвая, она была страшным, смертельным оружием для всего живого. А у него было много врагов. У богатых и влиятельных мужчин всегда много врагов. И он думает, он надеется, что она ему поможет. А пока он решил ее спрятать, надежно укрыть от чужих глаз. Надежно укрыть чужих от ее мертвых глаз.

Эту темницу в недрах острова она создала для себя сама. Она создала, а Димитрис воспользовался. На холодном каменном алтаре ее змеевласая голова смотрелась бы как произведение искусства. Если бы он снял с нее мешок. Но он не снял, он помнил ее предупреждение. Он видел, на что способна мертвая Медуза. Он оставил ее вот так, в темноте и сырости, как голову недозревшего козьего сыра. Оставил и ушел, не оборачиваясь. Он ушел, а она уже знала, что рано или поздно он вернется, чтобы превратить ее в смертоносное оружие. И когда этот момент наступит, она будет рада убивать…