Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Вокруг и позади слышались смешки, и поэтому Хан замолчал, стискивая зубы. Позволил мягкому исследовать свою руку, перекатывая ее под корой, мягко жуя и перебирая пальцы — один за другим. Другой рукой стискивал сумку на боку, в которую положил отданную проводником пластинку. Там, под куском лепешки, завернутым в старый платок, лежали «проволочны стеклы», какие попросил его сделать брат. Две линзы в оплетке из тонких мягких проволок. А еще — узелок с цветными стеклышками. Любимая Хана драгоценность. Когда мамка Нора еще уходила ночевничать в харчевни, то принесла маленькому Хану горсть прекрасных нездешних сокровищ. Красные, синие, ослепительно-желтые. Зеленые. Он и цветов назвать не умел, и сравнить было не с чем. Названия стеклышкам дал Корайя, и он же прицепился к старшему брату липучей глиной, выпрашивая их себе. Но Хан слишком любил свои драгоценности. К этому времени он обточил стеклышки, те стали округлыми и овальными, ласково шершавыми на изломах и глянцево-гладкими на прозрачной поверхности. Приложишь к глазу такой кругляшок, и все вокруг становится сном. Удивительным. Но ради Таечки отдает, все взял, ни одного себе не оставил: суеверно казалось Хану — пожалей хоть одно и ничего не получится.

Сейчас он стоял на подгибающихся ногах, сунув руку в нечто отвратительно чуждое, и недоумевал, чего вообще он ждал от этой прогулки. Толком и себе рассказать не сумел бы. И где же, наконец, эта солнечная мамка Корайи. Все он выдумал, мелкий поскакун.

— Матерь говорит, стеклы дай ей.

— Ч-то? — Хан повернул голову, потом снова уставился на свою утонувшую руку, страдальчески морща бледный лоб, — пусть. Пусть берет, только… рука…

— Матерь говорит, — монотонно сообщил высокий мальчишка, а все вокруг притихли и стало слышно, как среди низких ветвей зудит какая-то мелкая тварь, — вложи. В ее нутро вложи.

— Её? — Хан зашарил по сумке, неловко влез, потащил, выворачивая узелок с цветными стеклышками.

Вынул проволочную конструкцию с двумя наискось укрепленными линзами. Ошалело всмотрелся в серьезное лицо мальчика, тот кивнул, указывая лицом на пульсирующую кору. И тогда Хан тыкнул наугад, рядом с запястьем. Кора вздохнула, как тесто, всосала в себя вещицу. И вдруг выпятила ее выше, покачала, переталкивая с места на место. Стекла уставились на Хана, отражая его отчаянное лицо, его узкие плечи, крошечную руку на раскрытой сумке.

— Матерь говорит, совсем ты болящ, мужчина великого Веста, мало в тебе жизни, мало корней, мало соков. Матерь говорит, ослепнешь и не вернешься, ибо не будут глаза твои, увидевшие свет, различать следы обутых ног на грязи и гнили.

Мальчишка умолк, видимо, передав все. Дети сидели и стояли, с интересом слушая и жадно глядя на смятое от стыда лицо мужчины. У Хана от ярости похолодели кончики пальцев. Он дернул рукой, та вышла, отпускаемая с тихим чавком. Вытирая ее об штаны, сказал с вызовом:

— Негодящ, ага. А Таечку привел. Без меня осталась бы там. И вообще. Мы пришли и остаемся.

— Матерь говорит, — снова начал мальчишка, — осмелел больно. Но ежели такой, иди вверх, будет тебе солнце. Настоящее.

Мальчик шагнул в сторону, показывая Хану узкую черную щель на другом стволе. Как раз в рост невысокого взрослого. Под взглядом Хана щель расширилась, края задышали, будто в нетерпении. Дети возбужденно зашептались. Хан перестал дышать. И шагнул в темную глубину, пахнувшую в лицо сухой гнилью и старыми грибами. В последнее мгновение сжал в пальцах узкую пластину, которая как-то оказалась в руке.

Рост. Движение, медленное, как протекание смол и густого древесного сока. Что же никто не сказал… думал Хан, отчаянно пытаясь вдохнуть стиснутой грудью, что — больно. Не страх, о нем он уже понял, не опасения за сестру и злость из-за слов невидимой в дереве матери. А просто боль, во всем теле, сжатом пластами живой древесины. И нет воздуха, легкие горят, а кожу простреливают укусы. В голове мутилось, перед глазами — один прикрыт тяжким пластом, другой почти выворочен — кровавые круги и спирали. Но среди мути — воспоминание, о траве, что прижилась на груди каждого непосчитанного. Траве, которую Корайя срывал пучком, сладостно морщась, шептался с ней, а после бережно приращивал обратно. Это она? Она буравит его кожу злыми укусами острых травин? Таких болезненных, что каждый укус вспыхивает на фоне общей боли.

Вокруг все ползло, сдирая одежду наоборот — снизу вверх, пласты обгоняли застывшего Хана, рвалось ветхое полотно штанов, задиралась рубашка, проползая по искаженному лицу, руки, перекатываясь, будто попали в валуны, тоже медленно и больно вскинулись, в одном кулаке по-прежнему был зажат дурацкий щиток, а теперь кулак зажало упругой плотной древесиной. Между ног щекотало, медленные струйки текли вверх, будто Хан обмочился, подвешенный за щиколотки.

И даже слезы, смешиваясь с текущим соком, уползали к бровям, словно чья-то ладонь жестко вела по лицу, мусоля подбородок, нос, задирая веки.

Среди щелканья, потрескивания и мерного гудения послышался вдруг чей-то смешок. В голове? — вяло прикинул Хан, все силы отдавая борьбе с болью и стараясь не биться, как пойманная озерная рыба (рыб убивали резким ударом). И, вдруг озлясь, решил — неважно. А пусть и в голове, не снаружи.

Сложил пальцы узкой щепотью, суя их вверх, продлевая себя, вытягиваясь в тонкий напряженный стебель. И вдруг стало легче. Только там, где хилые мышцы звенели от напряжения, копилась боль, становясь все сильнее. Коротко вдыхая, Хан по очереди расслабил все мышцы, до которых сумел дотянуться мысленными приказами. Спина. Живот. Зад и колени. Икры. Ступни, с которых давно сорвало чувяки.

И вдруг следующий вдох стал более длинным. Протек в легкие, наполняя их свежим запахом смолы и раннего утра. Хан медленно дышал, стараясь не думать, что вливается в него вместе с остатками воздуха. Что тащит его вверх, утончая тело, вытягивая руки и ноги, как мягкую глину.

А потом стал так хорошо и быстро, что он почти засмеялся, сам закрывая глаза и встраиваясь в гудение, рост и гудение, рост и щелчки, рост и быстрый топоток по коже, рост и еще раз рост, рост и снова вытягивание тончайших пальцев, рост и вдруг ноги пошли вниз, мягко растягивая тело, зацепились там за камни и корни, оплетая их чуткими побегами, корявыми и крепкими.

— Не открывай, — гудело в ушах с тревожной заботливостью, — растешь, парень, ай, славно растешь, прости, плохие твои стеклы, показали не то, а на деле вона какой, тянешься и растешь, сосешь уже из земли, сам, и боли утекли, ибо сам выгнал. Не открывай!

Он хотел спросить, о чем это? И кто? Попытался открыть глаза, осмотреться, но притих, продолжая растягиваться в две бесконечных бескрайности, потому что теперь на глаза давила не жесткая древесина. Что-то другое прижимало веки к глазным яблокам. Что-то вроде бы неощутимое, но сильное, незнакомое.