Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

— Желтый, — подсказал тот же шелестящий и одновременно гудящий голос, — жжелтое, что отдал брату своему Айке, вспомни-увидь, вспомни. Увидь.

Желтое. Хан мысленно выкопал из сумки узелок, развязал, удивляясь тому, какими стали пальцы — тонкими, гнулись во все стороны, захлестывались петлями вокруг узла. Оплел указательным и средним овальное стеклышко, повертел, наслаждаясь прохладным глянцем. И поднес к лицу.

Очнувшись, зашевелил пальцами, такими далекими, стиснутыми над головой пластами гудящего в росте древа.

— Желтое, — успокоил голос, гудя и потрескивая, — ай, молодец какой, вона где сила, в голове твоей сила, голова твоя — спелый плод на слабом каком стебелище. Желтое!

Ну… Ободренный Хан отбросил подальше правду. О руках, которые никак не могли коснуться сумки, да и сумки на нем нет. И снова поднес вынутое стеклышко к глазу. Прижал, открывая и наслаждаясь увиденным.

Все вокруг, как тогда, в самый первый раз, заиграло теплом, удивительным, неназванным, несравнимым, ибо не с чем было сравнить его. Такой цвет был у старых лишайников, что гнездились в складках камней лабиринтов. Но без их лихорадочной болезненности. Иногда таким цветом наливались тучи посреди дня, но тогда он был осторожным, слабым и терялся, исчезая от прямого взгляда. И только через прозрачную плоскость стекла окрашивал он все сильно и торжествующе. Дома, бескрайнюю пустошь и болота, дальнюю щеточку млечных дерев. Могучие корабли Веста — сверкали. Камни — светились.

Как сейчас светились перед его глазами слои, изгибы, переходы, расщелины, ручьи и реки текучего сока, сгустки смолы, что проплывали, касаясь щек таким же прохладным, как стекло, глянцем. И свет становился все ярче.

Хан заплакал, защищаясь слезами от неистовой желтизны, что заливала все вокруг. Дернулся, забыв об опасности паники, извиваясь, моргал, напуганный тем, как радость сочнеет, превращаясь в новую боль, теперь уже идущую внутрь головы через глаза. Рот открывался и закрывался. Нет, хотел крикнуть открытый глаз, я не могу, нет! Могу, шептал закрытый, цепляясь за маленькую надежду, еще немного, каплю времени, могу, вдруг еще могу.

— И тут же — дурак, — прошелестел голос, щекоча уши, — вроде умный. А тут же — совсем дурачок.

Хан понял, что ноги его болтаются в пустоте, уже не врастая в далекую землю. Согнул локоть, рука почти упала на макушку, ударяя в нее зажатым предметом. Трясясь, Хан приказал второй руке освободиться и, сжимая непослушными пальцами щиток, напялил его на голову, прижимая пластину к глазам. Свет послушно померк, боль отпустила голову. Хан выдохнул, часто моргая, чтоб стряхнуть с ресниц слезы. Пусть скажет, подумал с мрачным весельем, уж я скажу в ответ. Но голос молчал, перестав указывать и ласково-насмешливо издеваться.

А потом голова Хана вырвалась на поверхность, пробивая макушкой зыбкую, как кисель, рыхлую тут древесину, собранную в узкий стебель, покрытый густой листвой. Листья, щекоча, проехались по щекам, мазнули краями щиток, потрогали шею. И Хан забыл обо всем, торча на самой макушке огромного дерева и поворачивая голову во все стороны, так, что заныла шея. Руками он стискивал ветки, а те, что пониже, пластались, переплетаясь в защитную сетку, но он не видел этого. Взгляд Хана скользил по огромным равнинам, залитым ярким солнечным светом. Упирался в горную гряду со сверкающими макушками. Наполнялся слезой от сверкания света на поверхности множества озер и толсто распластанных рек. Смаргивая, видел отдельные рощи, и бесконечные леса, чьи границы терялись в солнечной дымке. Желтое, прыгала в голове мысль, вот оно — желтое. Это — солнце?

— Это солнце? — голос его был хриплым.

— Вверху, — короткий ответ вскинул его лицо. И слезы снова потекли, выползая из-под прижатого к скулам щитка.

Хан всхлипнул и опустил голову, снова поднял, жадно разглядывая равнины, а перед глазами теперь плавал слепящий белый шар, окруженный живой короной. Прекрасное злое солнце. Такое сильное.

Он многое хотел спросить, пока шел сюда, вытаскивая из жирной глины тяжелые ноги, изнемогая с каждым шагом. Вопросы, которые выстраивал у себя в голове, помогали идти, отвлекали, уводили от беспомощного подсчета шагов. Но сейчас ни одного из них вспомнить не умел. Все выжег слепящий шар, что висел напротив его глаз.

— Зеленое? — голос не указывал, а будто повторял чей-то вопрос, — ай, Айка, я вижу его, а ты-то нет! Рано ему зеленого, и красного рано. Уйдет вовсе без глаз.

Голос пришептывал, потрескивал, как давеча шумели, двигая Хана, древесные соки. Но доносился уже не из его собственной головы.

Хан медленно повернулся, щурясь и ощущая щекой странное горячее касание. Тронул скулу пальцами. И вдруг догадался, упоенный своим же умом — солнце! Как угли в очаге, греет через воздух. И трогать не надо его. Но это потом-потом, а сейчас…

На сплетенных ветвях соседнего дерева, как в чаше изжелта-серых листвяных ладоней, сидела женщина. Вернее, полулежала, согнув узловатые колени и держа руками собранные в пучки длинные ветки. Широкое лицо упиралось массивным подбородком в грудь, а через все лицо наискось нелепо лепились те самые, сплетенные тайно Ханом «проволочны стекла».

Отводя глаза от голых грудей, распластанных по широкой грудине, Хан успел удивиться, да что она видит-то, если стекла так криво. И тут же удивился еще больше, с испугом взглядывая в насмешливое, грубой лепки лицо. Глаза и были там, за стеклами, одно из которых съехало к уху, а другое почти к подбородку.

— Не мила? — раскрылись резкие губы, почти черные на желтом лице, потом поплыли в ухмылке.

Хан сглотнул, поспешно придумывая, что бы такое ответить. Но женщина не стала ждать, заворочалась, держась за ветки, спустила ниже босую голую ногу, нащупывая ступней древесное плетево. Дернула подбородком, указывая куда-то за спину Хана над его плечом.

— На благость вашу не глянешь ли? С низов ее не видать.

Хан повернулся, так же хватаясь за гибкие прутья, качаясь, устроился прочнее, уперев ногу в колышущуюся развилку. И сразу забыл и кривые глаза на большом лице, и насмешку в низком гудящем голосе.

Черная туча низкой шапкой накрывала вдалеке, за лесом и солнечной равниной, огромное пространство, с краев жирно блестящее водяными бликами, а ближе к середине, где уже плохо смотреть, где тень и серая под тенью дымка — неровные кубики, будто плохо тесаные квадры камня, наваленные плоской кучей.

Туча мертво стояла, нахлобучась тяжелой шапкой с плоским днищем и гороподобной вершиной. И по верхам ее блики меняли цвет тяжелой массы, высветляя и разреживая.

— И ты там, — мерно проговорила женщина, — сидишь ли, стоишь, рот раскрыл, как птенец несмышленый, ловишь дурным языком благость безмыслия и манну безделия. К чему умишко, к чему сила с ловкостию, ежели все дает вам великий кормилец, великий управитель жизней ваших.