Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Туча дрогнула, поплыла внутри себя, пластаясь и растекаясь, превратилась в густой и отсюда видно — плоский туманный покров. Не ушла, изменившись, застыла снова. А по краям, где взблескивала гладь отравленных болот, вырвались и пошли вверх извитые столбы испарений. Подпитывая и насыщая облачное вымя.

— Что, — хрипло сказал Хан, думая одновременно со словами, — это вот, что? Это мы там, да? Пока тут. Солнце тут. А мы — там все время?

— А вовремя стал укрываться, от вышних подачек, — похвалила собеседница, — умишко не сгнил, не сплесневел, думаешь верно. Да, милый, вы — там. А мир-то? Видишь, мир каков он?

Голова Хана мерно поворачивалась, от осиянной солнцем бесконечной равнины к жирному наросту родного поселка, укрытого тучевой массой. И — обратно. И — снова.

— А другие? — он вывернулся, меняя позу, не замечая, как сильно руки стискивают гибкие плети ветвей, — и другие, да? Так же? Что это? Что это такое, мать солнца?

— Отсель не увидишь, но уж поверь. С корнями ходила, росла в прочих лесах, где стволы мохнаты и листья, как длинные лохани. Какая я тебе солнцу мать? — мерный говор сменился сердитой скороговоркой, — напридумывают, по дождям бегая. Солнце наш свет, а матерью я была не ему вовсе. Все спутали, щенки голопузые. Ну, уж и ладно. Какое имя им нравится, такое и приняла. А ты? Меня не узнал ли?

Хан снова поднял глаза на фигуру, прикрытую листьями, нахмурился, соображая и не имея сил думать: перед глазами стоял поселок, укрытый жирной тучей.

— Молод, — постановила женщина.

Подняла руку, смахивая с лица проволочную оправу, та полетела вниз, кувыркаясь и блестя стеклами. Глаза, плывя по лицу, заняли положенное им место под широкими бровями. Женщина обмякла, укладываясь в свою колыбель. Зевнула, откидывая голову так, что седые пряди свесились, путаясь с ветвями и листьями. Колени согнулись, пряча грудь. И всю ее потащило внутрь, в раскрывающуюся цветком макушку дерева.

— Завтра. Погуляй тут, передохни, поспишь, прирастай утром, покажу тебе и зеленое. Тута, на свету. Глаза уж привыкнут. Потом и синеву получишь. Уж торопиться куда.

— Подожди!

Хан дернул ногой, которую мягко, но ощутимо тянуло внутрь, будто дерево всасывало живую плоть, возвращая на землю, к живым корням. Приподнялся, опираясь на ветки, те послушно выгнулись аркой, поддерживая.

— Ты! Я идти должен. Обратно. Сама сказала, про след ноги. А я не ослеп. Ну и…

Над коленями на сонном лице приоткрылись глаза, рука выпросталась, убирая со лба пряди, которые уже срастались с гибкими прутьями.

— А зачем же? Детки пусть бегают, в них живости много. А ты пришел — сиди. Кормись живым соком. Травичка вон тебя приняла, раскустится, будешь навсегда наш. Или плохо?

— Так им плохо! — удивился Хан в ответ на ленивое удивление, — кто остался. Надо сказать. Про солнце.

Ветер гулял поверху, приносил солнечное тепло, сдувал его бережно, затихал, позволяя свету снова согреть волосы и скулы. Это было так совершенно прекрасно, что Хан затаивал дыхание, машинально, чтоб не спугнуть, не веря, что тут всегда так. И можно дышать, никуда не денется свет и тепло.

Он и дышал, ожидая ответа. Но древесная женщина молчала, покачиваясь в полусомкнутой колыбели. Смотрела с непонятным сожалением.

— Что? — наконец, не выдержал он.

— Никто из них за тобой не пойдет, новый стебель. Некого приводить, из посчитанных. А несчитанные сами ходят. Туда и сюда. Им легче. Видел, как носит ветер плоды-летучки? Нет. Увидишь. Они и покажут. Наш ты теперя.

— Я и не спорю, — угрюмо возразил Хан, цепляя руками ветки и примериваясь голой ногой к развилке, — давно уж ваш, но идти все равно надо. Как тут? Чтоб самому спуститься.

Под тихий смех свесил голову, пытаясь рассмотреть далекую землю. Но темный пластик щитка туманил все, кроме ближайших листьев. И Хан с досадой сдернул пластинку, щелкнувшую по ушам резинкой. Ахнул, выпуская щиток из ослабевших пальцев.

Яркая зелень швырнула себя в почти ослепшие глаза, упала сверху нестерпимая синева, путаясь в резных листьях и прочерчиваясь ослепительной серой сталью и коричневым бархатом веток. Вонзились кажется, прямо в мозг, кисти красных ягод, грозди глянцево-черных плодов, отпечатываясь на закрытых веках, из-под которых снова ползли слезы.

Хан мычал, обожженный ни разу не виданными цветами и оттенками, раскачивался, хватая себя за виски. Ветки качались следом, сторожа неловкие движения, готовы были подставить плетево, если сорвется.

— Синий, — сокрушенно и поспешно подсказала женщина, — думай, дурная голова, слепые глаза, си-ний, Айка тебе баял, про стеклы твои. Синее. Было же? Красный. Ну, знаешь ведь! Крас-ный. То не враги, парень Хан, не кусают. Рано решил смотреть, ох, дурак ты. Сиди. Помягчай. Пора тебе в тень, милый.

Хан слышал урывками, и так же, кусками сознания пытался послушаться. Стекла. Цветные. Брат говорил. Названия. Вот он. Синий. Вот какой. Просто сильный цвет. Не приручен еще. Зеленый. Кра-а-асный…

Сгибаясь, садился глубже, складываясь, как и его собеседница, и вскоре мягкая древесина, ощупывая кожу, развернула в себе, вытянула, плавно утаскивая вниз, повела, прижимаясь, гладя плотно, как широкими языками, протекая медленными струйками сока.

— Неллет, — хрипло сказал Хан, лежа на моховой подушке и с опаской приоткрывая веки, глядя на спокойный, процеженный сотнями лиственных ярусов, зеленоватый сумрачный свет, — великая Неллет грядет к нам и будет лежать там, в пеленах. И — не увидит, да?

Дети зашептались, переглядываясь, строя гримаски и пожимая плечами. Замолчали, когда на неохватном стволе треснула, расходясь змеистыми щелями, кора.

— С чего взял? — голос скрипел и потрескивал, тяжко вбирал влажный воздух и прерывисто выдыхал обратно, — где-ж-там Неллет, коли заб-ра-ли ее, еще я была в человеческой си-ле…

— Матерь Вагна готовит ложе, — не согласился Хан, садясь и моргая, — люди ждут, славословя. Это разве правильно, мать света? Что великая Неллет возляжет под тучей, среди отравы болот? Я про нее думал. Часто.

— Думал он… Айку бери. Вертайтесь. Людям не говори. А девочку надо забрать. Ты прав. Негоже ей лежать там, в отраве. Ты теперь наш Хан, и будешь там — нашим стеблем.

Голос стихал, заглушаемый треском и вздохами.

— Айка скажет. Когда. И как, скажет тоже.

Самый лучший закат, думала Неллет, сидя на любимом своем месте, маленькой террасе, устроенной ниже открытых ступеней так, что кажется, плоскость, открытая ветрам и свету, парила в пустоте, самый лучший — тот, который можно считать прощальным, даже если нет твердого знания о сроке ухода, а есть лишь предчувствие и готовность. Саинчи пел за ее спиной, подталкивая голосом в шею и плечи, и Неллет казалась себе легким семечком, опушенным тончайшими серебристыми струнками, послушными голосу, как дуновению ветра. Вот сейчас, после краткого вдоха, старческий голос, что становился все сильнее и полнозвучнее, прозвучит громче и она оторвется, послушная, качнется, возносясь и кружась, раскидывая руки, поднимая к пылающему небу лицо. Как летала, спасая Башню от последствий своих же зимних кошмаров. Летала во снах, спасая — от снов.