Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Хан повел неопределенно плечами.

— Стру-усил, — протянул Корайя, снова плюхаясь на лавку.

— Чуни, — напомнил ему Хан злым шепотом, — быстро!

Тот скривил рожицу, дразнясь, но послушался, ногой нашарил под узкой лавкой смятую обувь, натянул, скрывая розовый блеск вымытой дождями кожи.

Приподнялся на лавке, упираясь ладошками в мокрое дерево, высматривая, что Хан делает под столом. И шлепнулся на место, когда тот снова скорчил свирепую рожу, нагибаясь и пихая что-то поглубже, в тайный выдвижной ящичек.

— А все, — с сожалением проговорил мальчик, слизывая с губ мелкие капли, — нет второго разговора, даже маленького совсем. Нету-нету дождя…

Хан выпрямился, взглядывая на мутную банку. Трава доросла под самую крышку, уперлась острыми стебельками, складывая их петлей. Хан быстро прошел через комнату, сел рядом с мальчиком. И скинув капюшон, запрокинул голову, держа на лице бессмысленную блаженную гримасу.

Корайя зашелся тихим смехом. Откинулся к стене и, кривляя старшего, тоже скроил нужную гримаску.

Через несколько мгновений в соседней комнате заворочались, охнула беременная мамка, старшая проворчала что-то укоризненно. В дверном проеме показался дед, держась за поясницу, покачал головой, заросшей серыми сединами.

— Ай и лентяи ж. Оба. Ханка, вставай. Думаешь, коли болящ, тебе и жрать без труда всю жизню? Бери Корайку, подите за углями. Да кланяйтесь низко, скажите, как Нора родит, будут хорошие вещи на мену. Одежа там, еда какая. То скоро уже.

Хан потряс головой, потянулся, зевая. Толкнул мальчика к выходу. На пороге, словно спохватившись, сказал:

— Деде, зови Таечку, а пусть с нами идет.

Дед глянул из-под бровей. Вытер узкогубый рот ладонью, слизал с кожи влагу.

— Идите. Та идите уже. Таечке нонче другая забота. Нора! Дай девке платье свое, тебе все одно в него не залезть. Да волос ей расчеши. Ханка!

Парень дернулся от окрика. Выскочил в коридор, где нетерпеливо переминался Корайя, тыкая носком стертого кожаного чувяка в бревенчатую стену. Пошел быстро, хмуря брови и шевеля губами — ругался шепотом.

— Ханчик, — Корайя поймал напряженную руку, засеменил рядом, стараясь попадать шаг в шаг, — ты чего? Да чего ты? Мы ее заберем. Вот мамка солнечного дождя напитает силу, и мы Таечку к ней. В лес прям.

— Когда?

— Чой-то?

— Когда напитает? Мамка ваша…

— Десять раз по три дня. Ночи посчитать мне? Ага, да. Десять раз по три дня-ночи. Ты чой-то снова не рад?

Хан дернул его за руку, отводя к стене. Заслонил, кланяясь — мимо прошли парни в военной одежде, пересмеиваясь и не обращая внимания на тощего юнца, который из-за болезни не годился в войны, стал сразу дядьем, а на них вояке и смотреть-то гадостно и презрительно.

Коридор опустел, и они пошли дальше, на крики за поворотом.

— Месяц, — мрачно ответил мальчику Хан, — а деде уже платье ей велит. Сегодня отдадут Таечку, а ей что — двенадцать годов вот только. Чего скалишься, дурачок?

— Ты дурачок. А я умничок как раз. Чего с Тайкой будет-то? Помнут ее злые дядьки. Ну и пусть. А мамка ей снова все вростит. И силу и радость. Зря ты, Ханка, боишься. Смотри, не стану тебя любить, уйду к мамке совсем.

Хан тряхнул головой, отмахиваясь от детских угроз. Напряженное лицо было погружено в свои мысли. Недалеко от криков харчевни он остановил мальчика, хватая того за плечо.

— Корайка… Я пойду! И Таечку заберем, да? Только надо скорее, к вечеру сегодня давай?

— А ты мне стеклышков, — быстро ответил Корайя, сжимая и разжимая кулачок, цветненьких которые, в ящике кои прячешь.

— Совсем ты еще дите. И жадный. Хитрый ты малец, Корайя.

Мальчик надул губы, опуская голову. Вырвался и пошел вперед, шевеля губами в такт шагам, бормотал насмешливые слова-дразнилки. Хан не стал обращать внимания на злость брата.

Забрав судок с углями, они вернулись домой, и когда он снова намерился поговорить с Корайей, того уже не было, убежал куда-то с другими детьми. Хан остался управляться по хозяйству, стараясь не думать о том, что день идет к вечеру и как же ему забрать сестру, которая сейчас помогала беременной Норе чистить коренья, сидела на табурете, клоня расчесанную голову с косами, уложенными вдоль спины.

Но когда небесный свет потускнел и дед, пригладив седую клочкастую бороду, кликнул внучку, та не отозвалась. Хан, с противной щекоткой по тощей спине, вызвался разыскать, выскочил в коридор, быстро пошел, почти бегом, кусая губы и раздумывая, в какую сторону направляться, а еще — неужели все? Ведь сам согласился…

Через час, в полной темноте, все еще ошеломленный собственной смелостью, он, спотыкаясь, брел следом за младшим братом, крепко держа в руке холодные пальцы Таечки, а та другой рукой подбирала подол слишком длинного для нее нарядного платья, шла молча, послушная.

В руках Корайи светили гнилушки, он размахивал ими, хрипло напевая песенку без смысла. Под ногами идущих чавкала жирная грязь. С трудом вытаскивая ноги из липкой глины, Хан старался не думать, о том, что болящая она, открытая земля, и как вернется, придется долго лечить ноги, покрытые свежими язвами. Оно ведь так, у дядьев, что ходили за млеком в дальнюю рощу за болота. Но рядом шла Таечка, и показывать страх было никак нельзя.

А после его сожрала усталость. Ночь плыла над головами, в разрывах тяжелых туч редко поблескивали звезды, вдалеке кто-то тяжко ухал, потом жужжал, слетая и снова уносясь вверх. А Хан желал одного — остановиться, наконец, сесть, а еще лучше — лечь, растягиваясь на жирной глине, и пусть утром язвы и лихорадка. Заснуть…

Но вредный Корайя топал и шлепал, махал руками с бледными маячками синих огней. Иногда поворачивался, дразня уставших спутников. И притих, лишь когда втроем ступили под странную огромную крышу — так показалось Хану, моргающему почти не видя. Он вообще плохо видел в темноте, а еще все время болели суставы, распухали, торча шишками, в коленях и локтях, так что днями лежал, сжимая искусанные от боли губы, отворачиваясь от вонючего зелья, которым потчевала его Кора — старая мамка, когда-то родившая его в этот мир.

— Дерева, — вполголоса сказал Корайя, беря усталого Хана за руку своей — горячей, как маленькая печка, — большие какие дерева, ты утром узришь. А стеклышков — это не мне ведь. Это мамке солнечного дождя. И проволочны стеклы тоже ей. Какие ты делал. Ты же их взял, да, Ханка?

— Я вижу сейчас, — тонкий голос Таечки прозвенел и утих, схваченный густой шевелящейся массой, — дерева…

Хан замер, поднимая лицо и жадно водя по темным массивам почти слепыми глазами. Раздувал ноздри, втягивая странные запахи. Ноющие колени дрожали, подгибая ноги, казалось, хлопнется на задницу, закричит в ужасе от подступившего непонятного, которое поглощает крошечную троицу. Думал — ночное небо с облаками. Темные, густые, нависли. А это — дерева? Да полно. Бывает ли так?