Жан Рэ - Круги ужаса [Новеллы]

— Потому что я его видела!

— Невозможно!

— Однако это так. Я шла вдоль стены кладбища, когда отворилась решетка и он оказался передо мной. Именно он с рыжими волосами, ужасными усиками, с грязными руками землекопа и в темных очках.

— Простое сходство, — пробормотал я.

— Нет, о нет! Он ухмылялся и вдруг своим ужасным фальцетом бросил мне в лицо ругательство, то самое ужасное ругательство, которое он произнес в мой адрес перед уходом!

Мне показалось, что все вокруг меня рушится, и я вдруг понял, что такое настоящий ужас.

Через несколько дней сидевшая у окна Флоранс испустила крик:

— Вон он!

Дело шло к вечеру, сумерки сгущались, и слышался крик зимородка. Я приклеился носом к стеклу.

Вдали, в тумане таяла расплывчатая фигура: Альфред Хивенрок.

Но в сумерках и тумане глаза часто видят фантасмагории.

Мой ненаглядный Дейв!

Я больше не могу. Он вернулся. Он разговаривает со мной. Он требует. Он угрожает. Я вынуждена уступить ради вас, мой любимый, ради нашего Лайонела. Я ухожу с ним. Не думаю, что мы снова встретимся.

Да сжалится надо мной Господь!

Ваша несчастная Флоранс.

Прошло три года, как я получил это письмо и перечитываю его ежедневно. Флоранс не вернулась. Она никогда не вернется. Я чувствую, я знаю это. Нельзя безнаказанно испытывать силы ада.

Лайонел растет. Он рыж, как огонь, голос у него пронзительный и звонкий. В какой воде его ни мой, у него всегда грязные руки. Он злобен и отчаянно любит деньги. Для него нет большей радости, чем заполучить новенькие, блестящие шиллинги. Во время прогулок его всегда тянет к кладбищу.

— А что под камнями? — спрашивает он.

— Покойники…

— Я хочу их достать оттуда! — вопит он.

Однажды у соседей угощали напитками. Лайонел долго разглядывал бутылки и вдруг закричал:

— Хочу эту! Хочу эту!

Его палец указывал на бутылку кирша.

Его маленькие друзья зовут его Фредди. Почему?

…О, мой прекрасный Шекспир, как я жалею о том собрании сочинений. Ваши глубокие, полные смысла слова вспыхивают в моей, охваченной ужасом памяти: «И в небе и в земле сокрыто больше чем снится вашей мудрости, Горацио…»

Перезвон железа и бронзы смешался с гулким шумом ливня, который с зари безжалостно лупил город и его пригороды.

Господин Теодюль Нотте мог следить из глубины туманной улицы по зажигающимся одна за другой звездочками невидимый путь фонарщика. Он поднял двойной фитиль лампы «Карсель», стоявшей на углу прилавка, заваленного штуками тусклых тканей и бледного коленкора.

Пламя осветило древнюю лавочку с этажерками из темного дерева, заполненными серыми тканями.

Для торговца галантерейными товарами этот час первых вечерних огней был часом традиционного отдыха.

Он осторожно приоткрыл дверь, чтобы не загремел колокольчик, и, остановившись на пороге, с удовольствием втянул влажный воздух улицы.

Вывеска, огромная катушка из крашеного железа, защищала его от воды, льющейся через дырявую водосточную трубу.

Он раскурил трубку из красной глины — из осторожности он никогда не курил в магазинчике — и, оставив за спиной ежедневный труд, принялся наблюдать за прохожими, которые возвращались домой.

— Вот господин Десмет, вышел из-за угла улицы Канала, — пробормотал он. — Хранитель башни может сверять по нему городские куранты, господин Десмет очень респектабельный человек. Мадемуазель Буллус запаздывает. Обычно они пересекаются у кафе «Трубы», куда господин Десмет заглядывает лишь по воскресеньям после одиннадцатичасовой мессы. А, вот и она!.. Они поздороваются только перед домом профессора Дельтомба. Если бы не шел дождь, они бы на минуту остановились, чтобы поговорить о погоде и здоровье. А собака профессора принялась бы лаять…

Лавочник вздохнул. Такое нарушение нормы его раздражало. Октябрьский вечер тяжелым грузом ложился на крыши Хэма. Потрескивающий огонек трубки бросал розовый отсвет на подбородок господина Нотте.

Из-за угла моста выехал фиакр с желтыми колесами.

— Едет господин Пинкерс… Трубка скоро погаснет.

Это была трубка с миниатюрной головкой, куда влезало всего две щепотки крупно резанного табака Фландрии. Колечко дыма, крутясь, поднялось вверх и рассеялось в вечернем воздухе.

— Как удалось колечко! — восхитился курильщик. — И оно удалось без всяких усилий с моей стороны. Обязательно поделюсь этим с господином Ипполитом.

Так закончился рабочий день Теодюля Нотте, и начались часы отдыха, которые он посвящал дружбе и удовольствиям.

Ток, ток, ток.

Трость с железным наконечником простучала по мостовой в далеком сумраке улицы, и появился господин Ипполит Баэс.

Тщедушный, коротконогий человек, одетый в удобный редингот «веронезе» и увенчанный высокой, безупречной шапкой. Вот уже тридцать лет он приходил вечером сыграть партию в шашки в «Железную катушку». Его точность всегда приводила Теодюля в восхищение. Они на пороге обменялись пожеланиями здравствовать, на мгновение полюбовались бегом облаков, несущихся с запада, обсудили прогноз погоды и вошли в дом.

— Я закрою ставни…

— Кто бы ни постучал, нам все равно! — возвестил господин Баэс.

— И возьму лампу.

— Светильник, — произнес господин Ипполит.

— Сегодня вторник, мы вместе отужинаем, а потом я побью вас в шашки, — жеманно протянул Теодюль.

— Ну, уж нет, мой друг, надеюсь сегодня одержать победу…

Эти извечные реплики, которыми они обменивались столько лет, произносились одним и тем же тоном, сопровождались одними и теми же жестами, пробуждали в них одну и ту же радость с оттенком хитрецы, наделяя стариков умиротворяющим ощущением неизменности времени.

Те, кто обслуживает время, не позволяя вчерашним дням отличаться от дней завтрашних, сильнее смерти. Ни Теодюль Нотте, ни Ипполит Баэс этого не произносили, но воспринимали это, как глубокую истину, важнее которой ничего нет.

Столовая, которую теперь освещала лампа «Карсель», была маленькой, но очень высокой.

Однажды господин Нотте сравнил ее с трубой и сам испугался точности определения. Но именно такой с ее таинственностью и высоким потолком, тонувшим во мраке, который едва рассеивал свет лампы, комната очень нравилась двум друзьям.

— Ровно девяносто девять лет назад в этой комнате родилась моя мать, — говаривал Теодюль. — Ибо в то время этаж частично сдавался капитану Судану. Да, сто лет без одного года. Мне сейчас пятьдесят девять. Моя мать вышла замуж довольно поздно, а Бог послал ей сына в сорок лет.

Господин Ипполит провел свои подсчеты, использовав толстые пальцы.

— Мне шестьдесят два года. Я знал вашу мать, святая женщина, и вашего отца, который поставил вывеску «Железной катушки». У него была роскошная борода, и он любил хорошее вино. Я знал сестер Беер, Марию и Софию, которые посещали ваш дом.