Стивен Кинг - Судьба Иерусалима[= Жребий; Салимов удел]

Дад сунул руки в карманы зеленых штанов, потом опять вынул.

— Мистер, свалка закрыта.

Человек повернулся к нему. Лицо его, освещенное отблесками догорающего огня, было спокойным и задумчивым. Волосы седые, прорезанные несколькими черными прядями, зачесанные от высокого лба назад, как у какого-нибудь гомика-пианиста. В глазах плясали красные искры.

— Да? — вежливо переспросил человек, и в речи его, хоть и безупречной, сквозил странный акцент. Лягушатник или немец. — Я хочу просто посмотреть на огонь. Это очень красиво.

— Ага, — сказал Дад. — Вы здешний?

— Я недавно поселился в вашем чудесном городе. Много крыс вы сегодня убили?

— Да нет, не очень. Их ведь тут миллион. Скажите, а это не вы купили дом Марстенов?

— Хищники, — произнес человек, заложив руки за спину. Дад с удивлением увидел, что на нем черный костюм, с жилеткой и со всем прочим. — Я люблю ночных хищников. Крыс… сов… волков. Здесь водятся волки?

— Н-нет, — ответил Дад. — Два года назад в Дарэме подстрелили койота. Вот иногда стаи диких собак…

— Собаки, — человек презрительно махнул рукой. — Тупые твари, которые вечно лают от любого шороха. Подлизы и рабы! Давить их нужно. Давить!

— Но я никогда о них так не думал, — сказал Дад, осторожно пятясь назад. — Всегда приятно поговорить с новым человеком, но вы знаете, свалка по воскресеньям закрывается в шесть, а сейчас уже девять…

— Конечно.

Но странный гость вовсе не собирался уходить. Дад подумал, что ему стоит заглянуть в город. Стрэйкера видели уже многие, а второго он видит первым — ну, кроме, может быть, Ларри Крокетта. Придет к этому вонючке Джорджу Миддлеру и скажет так небрежно: я тут беседовал вечером с этим новым типом. С каким? Да из тех, что купили дом Марстенов. Ничего парень. Только говорит, как лягушатник.

— А в этом доме еще водятся духи? — спросил он, видя, что человек не трогается с места.

— Духи! — он улыбнулся, и в его улыбке было что-то не очень приятное. Так могла улыбаться барракуда. — Да что вы, никаких духов, — на последнем слове он сделал легкое ударение, словно там могло таиться кое-что похуже.

— Ладно… уже поздно… вам пора, мистер…

— Но мне так нравится беседовать с вами, — возразил гость, и впервые повернулся к Даду лицом и посмотрел ему в глаза. В глазах его все еще отражались красные огоньки, хотя он отвернулся от огня… или Даду показалось? Он не мог отвести взгляда от этих глаз. — Или вы не хотите со мной говорить?

— Нет… что вы, — сказал Дад каким-то чужим голосом.

Глаза, казалось, росли и углублялись, пока не превратились в черные впадины, окруженные огненными кругами.

— Благодарю вас. Скажите… а ваш горб не тяготит вас?

— Нет, — ответил Дад, тупо подумав: он гипнотизирует меня. Как тот тип в цирке… как его звали? Ага, мистер Мефисто. Он погружал человека в сон и заставлял делать всякие глупости — ковылять, как курица, или лаять по-собачьи или рассказывать о своих детских проделках. Он загипнотизировал тогда Рэджи Сойера. Очень смешно вышло.

— Неужели вы не чувствуете неловкости?

— Нет… все нормально, — он, как зачарованный, смотрел в эти огромные глаза.

— Давай, давай, — вкрадчивый голос гостя. — Мы же друзья, так? Скажи мне все.

— Ладно… девчонки… понимаете?

— Да, конечно, — сказал с участием гость. — Они смеются над вами. Не желают вас знать.

— Вот — вот, — прохрипел Дад. — Смеются. Она… смеется.

— Кто это «она»?

— Рути Крокетт. Она… — мысль пропала. Все пропало, кроме тишины. Полной, холодной тишины.

— Она шутит над тобой? Тычет пальцем? Хихикает?

— Да…

— Но ты ее хочешь, — настаивал голос. — Так ведь?

— Да…

— Ты ее получишь. Я знаю.

В этом голосе было что-то успокаивающее. Где-то вдалеке Дад слышал серебряные колокольчики. Тихие, сладкие голоса… белые лица… и лицо Рути Крокетт среди них. Он уже видел ее, обхватившую руками груди так, что они просвечивали сквозь шерстяной свитер, словно белые полушария, шепчущую: «Поцелуй их, Дад… возьми их… раздави…»

Он как будто тонул. Тонул в бездонных глазах ночного гостя.

И когда тот подошел ближе, Дад понял все и не испугался, и когда пришла боль, она показалась ему сладкой, как серебряный звон, как чистая и глубокая вода.

Рука его дрожала, и не сумев схватить бутылку, уронила ее на ковер, и она лежала там, проливая драгоценную жидкость на зеленый ворс.

— Дерьмо! — выругался отец Дональд Каллагэн и нагнулся за бутылкой, пока из нее не вылилось все. На самом деле пролилось не так уж много. Он опять поставил бутылку на стол, подальше от края, и поплелся на кухню за тряпкой. Нельзя допустить, чтобы мисс Кэрлесс нашла у него на ковре пятно виски. Было невыносимо видеть ее жалостливое лицо по утрам, когда он мучился от…

«Да-да, от похмелья».

От похмелья, уж скажи правду хотя бы себе.

Он нашел какое-то чистящее средство под названием «О-ап» (похоже на возглас старого пьяницы, опрокидывающего очередную рюмку) и вернулся с ним в комнату. Он почти не шатался. Почти.

Каллагэну уже исполнилось пятьдесят три. Седые волосы, голубые ирландские глаза (теперь чуточку покрасневшие), тонкий рот, все еще твердый подбородок. Иногда по утрам, глядя в зеркало, он думал, что в шестьдесят ему можно будет оставить сан и отправиться в Голливуд играть там Спенсера Трэси.

— Отец Фланагэн, где вы, когда вы нам нужны? — пробормотал он, глядя на пятно. Он прочел инструкцию на бутылке и щедро полил ковер средством О-ап. Это место немедленно побелело и начало шипеть. Каллагэн поглядел на это с некоторой тревогой и опять заглянул в инструкцию.

— Пятно жидкости, — прочитал он вслух звучным голосом, так восхищающим его прихожан после тягучих, вызывающих зубную боль, речей отца Хьюма, — полностью рассасывается за 7-10 минут.

Он посмотрел в окно, выходящее на Элм-стрит и фасад церкви святого Андрея.

Да-да, вот и я. В воскресный вечер снова пьяный.

«Помилуй меня, Боже, ибо я грешен».

Если ходить медленно и попытаться работать (долгими, одинокими вечерами отец Каллагэн работал над записками, над книгой о католичестве в Новой Англии, но ему все чаще казалось, что он никогда ее не напишет. Практически эта книга и его пьянство начались в одно время — «Бытие, 1, 1»: «Вначале было виски, и отец Каллагэн сказал „Да будут записки“), то опьянение не так уж и заметно. Можно даже заставить руки не дрожать».

«Хоть бы ты подождал денек после исповеди».

На часах 23.30. В окне он видел полную темноту, освещаемую только фонарем возле церкви. Сейчас там, наверно, танцует Фред Астор в высокой шляпе и белых туфлях.

Он прислонился лбом к холодному стеклу, чувствуя приятную прохладу.

«Я пьян, и я паршивый священник».