Джон Лэнган - Рыбак

Хелен снова засмеялась, забулькала. Жуткому этому звуку будто бы нет конца – он, как и жуткий запах тлена и распада, заполняет шкаф до краев. И тут Лотти осознала – Хелен не смеется, она говорит . Несомненно, в этом страшном журчании и карканье сокрыты какие-то предложения, но язык опознать не получается, а за время в лагере Лотти успела наслушаться всяких говоров. Слова – будто бы лишь потрескивание и хрипение, флегмы, и, задавшись вопросом, не является ли это наречие для Хелен родным, до-американским, Лотти сразу же отбросила эту мысль. На интуитивном, безотчетном уровне Лотти понимала, что этот язык Хелен выучила на дне могилы. То был язык смерти, язык потустороннего, загробного мира, на котором общаются лишь за пределами земной жизни, и Лотти со страхом осознала, что понимает , о чем говорит Хелен.

Не столько понимает, сколько видит – больше, чем видит: вот она еще стояла в темном шкафу, пропахшем смертью, а вот уже смотрела на огромный черный океан, простершийся, насколько хватает глаз. Большие пенные волны вздымаются и опадают, грозовые облака мерцают в темных глубинах неба. Когда Лотти с семьей пересекала Атлантический океан, корабль попал в шторм, и она хорошо запомнила волны, разбивающиеся о киль и палубу. Всходя на корабль, Лотти думала, что он – самое огромное, что она видела в жизни; но когда он скользил вверх и вниз по мрачному водовороту, словно игрушка для ванны, когда его борта стенали от натиска волн, она поняла: вот она, истинная и необоримая громада – океан. Но по сравнению с этим хтоническим морским видением сама Атлантика казалась не больше пруда. Когда перед ее глазами промелькнули огромные спины, вздымающиеся из волн, Лотти сразу поняла, что это не киты – ни у одного из известных ей китовых не было шипов, растущих прямо из хребта, и ни один из китов не мог достигать столь чудовищных размеров. Океан был повсюду. Он не только тянулся к горизонту во всех направлениях, но и довлел над всем, не имел дна и был, как сказал бы преподобный Мэппл, основоположным элементом. Лотти же в своем рассказе выразилась проще: «казалось, пробей в воздухе дыру – и из нее хлынет эта страшная вода».

Хелен продолжала говорить. Лотти слышала ее – вблизи и одновременно будто бы издалека. Она находилась как бы над этой циклопической сценой, будто паря над волнами на воздушном шаре. Теперь она поняла, что воды океана были переполнены, буквально кишели какими-то странными существами, зависшими на поверхности. Их тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч… она не могла сказать, сколько, ибо куда ни глянь – они везде, во всех сторонах. Вглядевшись, Лотти поняла, что это головы – головы людей, погруженных в воду по самую шею. Как если бы случилось самое масштабное кораблекрушение в истории и сейчас она лицезрела выживших; только вот эти выжившие не бились и не кричали, как могли бы люди, боявшиеся за свою жизнь. Лотти подумалось, что они уже мертвы – что перед ней море, полное трупов. Она пригляделась к одной из девушек – и зрение обострилось, будто к глазам приставили бинокль. Лицо тонущей обрело ясные черты: она явно замерзла, глаза ее были широко раскрыты, прядь жирных водорослей запуталась в ее неубранных волосах. Ее кожа стала алебастрово-белой, а губы были уже синюшные, но при этом всё еще двигались. Она что-то говорила – низко, монотонно. Сосредоточившись, Лотти смогла различить слова:

– …Хочу, хочу убить их, ненавижу, с того самого дня, как эта тупая свинья, моя драгоценная мамаша, забеременела – разве они все не отвернулись от меня? Да ведь их еще и целых две. И мне с ними теперь возиться, я им как третий родитель, моя жизнь теперь не стоит ничего, все, что мне дорого, – ничего не стоит для них; они ведь такие маленькие, такие хрупкие, я держу их в руках – и думаю: такие мягкие, подрагивающие, как куколки, и на самых кончиках пальцев – я чувствую! – такое желание, такой зуд просто взять одну из них за эту крохотную хлипкую шейку и свернуть ее к чертям собачьим, взять нож – и в одной из них сделать дырку. Я ведь если играла с ними, то сама – пихала, сжимала, синяки ставила, а потом матери говорю: да это ведь они сами, мелкие, неразумные, тупые, они сами упали да ушиблись…

Тут-то Лотти и поняла, что слушает саму себя – свои собственные садистские мысли о Гретхен и Кристине; и страшно не только это, страшно еще и то, что соседние «плавающие головы» – это ее семья, зажатая со всех сторон тесным кольцом бабушек и дедушек, дядюшек и тетушек, двоюродными и троюродными братьями. Все лица застыли, став почти что неотличимыми друг от друга бледными масками, и каждый тонущий вел собственный монолог. Клара сожалела о том, что так и не осмелилась затащить того сапожника, бредущего мимо дома каждую неделю, в постель – он высокий, большие руки и ноги, не говоря уже о шнобеле, быть может, хотя бы он сможет ее удовлетворить. Райнер плевался ядовитейшей желчью в идиотов, окружавших его, скоморохов, которых он вынужден был теперь терпеть рядом с собой; ведь никто не понимал его идей – над всеми довлели мелочные страстишки и сиюминутные желания, хотя, честно говоря, даже самый тупой его коллега превосходил умом любую женщину из его злосчастной семьи… впрочем, стоит ли ожидать иного, когда у тебя на руках целый дом баб? Гретхен, подобно Лотти, желала быть достаточно сильной и смелой для того, чтобы положить подушку на лицо Кристины и снова стать младшенькой, самой первой любимицей. Кристина размышляла о том, что будет, если поджечь конуру собаки, что пугала ее своим лаем всякий раз, когда она шла мимо; да и потом, почему бы на пару с псиной не поджечь и старую полоумную хозяйку, вечно смеющуюся над ее испугом?..

Все эти злые слова кажутся Лотти муравьями, набивающимися в самые уши. Ее голова закружилась, она прижала к ушам руки, но уже слишком поздно – муравьи добрались до мозга и стали пересчитывать тоненькими лапками ее извилины. Отдалившись от вод и теряя волшебную остроту зрения, она взмыла выше самых высоких волн. То не океан ревет, вдруг поняла она, то величественный нестройный хор голосов завывает мрачную песнь о гневе, боли и разочаровании. Она повисла где-то в ионосфере, всё слушая глас Хелен, вещавшей из мрака, и воды морские вдруг устремились к ней. Они волновались и бушевали, будто мир вдруг стал гигантским котлом, дышащим из-под приоткрытой крышки паром. Людей в этом котле разбросало по сторонам… Но даже это, насколько могла видеть Лотти, не заставило их умолкнуть. Что-то приближалось. Лотти чувствовала, как что-то поднималось, рассекая океан надвое, из невообразимых глубин. Лотти слышала, как поднимался голос Хелен, чувствовала куль с миндалем, прижатый к груди. Что-то надвигалось – Лотти видела, как очерчивался все яснее контур существа, что было больше, чем все, что она повидала за жизнь, больше, чем тот корабль, что привез ее в Америку, больше, чем Бруклинский мост, чем плотина, которую ее отец помогал строить. Монстр приближался, увеличивался в размерах, покуда не раздробил поверхность океана, и первое, что увидела Лотти, – пасть, титаническую горловину, что была утыкана похожими на крюки зубами, каждый размером с дом. Водопады низвергались в это вечно голодное горло, и сотни людей исчезали в нем. То была будто бы пасть огромной змеи – твари из древних мифов, столь большой, что обернуться вокруг земного шара и тяпнуть саму себя за хвост ей ровным счетом ничего не стоило бы.