Наталья Якобсон - Изувеченный [litres с оптимизированной обложкой]

Донатьен мог понять его злобу и разочарование. Самому ему сейчас было смешно. Он решил выкинуть какой-нибудь колдовской трюк на прощание. Так что зеркало на стене разбилось само собой и осколки полетели в присутствующих. Во всех, кроме него одного. Его дядя теперь просто шипел от гнева. Донатьен смотрел на него с шутливой снисходительностью.

– И это твое последнее слово? – грозно спросил Марко.

– О да. – Его распирало веселье, будто все демоны ада хохотали сейчас у него внутри. – Корделия моя. Ты ей не нужен, дорогой дядюшка.

Еще один удар ниже пояса. Донатьен точно рассчитал его. Глаза Марко сузились от гнева.

– Тебе давно пора образумиться, – процедил он.

– Что ж, попробуйте!

Донатьен посмотрел на Анджелу, харкающую кровью на пол, и на сжавшихся в углу за порогом инквизиторов, и его разобрал жуткий, неудержимый сатанинский смех.

Венеция, столетия назад

Этот день должен был стать днем его свадьбы, но он стал днем казни.

Корделия ждала слишком долго. Она расхаживала взад-вперед у канала, старательно прикрывая лицо треуголкой. Непривычную для себя одежду она заняла у Каитаны. Нельзя сказать, что куртка и бриджи гондольера ей очень шли, но в таком наряде никто не мог ее узнать. Корделия опасалась гнева родных и знакомых Донатьена больше, чем он сам. Поэтому она решила перестраховаться. Каитана, немного поворчав, уступила ей свою одежду и разнообразия ради облачилась в одно из не самых роскошных черных платьев Корделии. Ей оно очень пошло. Быть женственной к лицу каждой. Корделия заставила свою камеристку уложить каштановые кудри Каитаны в затейливую прическу. Она собиралась одолжить у подруги в этот вечер не только одежду, но и гондолу. В качестве компенсации за упущенный рабочий день она оставляла Каитане кошель, туго набитый монетами, и несколько своих нарядов. Также она предложила подруге погостить в доме, который теперь долго будет пустовать, и воспользоваться услугами ее челяди, но Каитана почему-то испугалась. Она вообще боялась заходить в дома, в которых побывал Донатьен. Как будто это была плохая примета.

Ну когда же он придет? Корделия так устала ждать, что у нее все ныло внутри. А вдруг он передумал? Вдруг в соборе Святого Марка уже справляют свадьбу? Она не слышала торжественного звона колоколов. Тем не менее ноги сами понесли ее вперед к площади Святого Марка, в это время полной народа. Толпа собралась для какого-то важного события. Только это было не торжество.

У Корделии должно было отлечь от сердца, но почему-то у нее возникло ощущение, будто ее только что ударили изо всех сил. В голове шумело, когда она пробивалась через галдящую толпу к помосту, явно установленному для казни. Сама не зная зачем, Корделия протискивалась туда. Как можно ближе. Кого-то будут жечь сегодня. Колдуна, поняла она по гомону собравшихся. И зачем ей на это смотреть? Она не выносила вида каких-либо жестокостей. Даже если колдуны это заслужили. Ей было все равно, кому причиняют боль, виновным или невинным. Сама она пощадила бы всех. О, мир вокруг был так жесток! Кто он ей, этот колдун? Она ведь его даже не знает. Корделия вдруг ощутила, как на глазах выступают слезы. Они скатывались с ресниц и щипали нежную кожу на щеках. А где-то вверху, под мрачным сводом небес, как раз собиралась гроза. Тучи затянули небо.

На помост вывели осужденного. Он едва мог идти. У нее перехватило дыхание при виде его искалеченных конечностей и развороченных суставов. Кожу, кажется, напрочь выжгли с его тела.

– Ну и чучело! – крикнул кто-то в толпе.

– Урод!

– Сатана! – подхватили другие. Целый хор здоровых глоток произносил ругательства и проклятия, и только она прошептала одними губами то, что было правдой:

– Изувеченный.

И осужденный обернулся на ее зов, как будто она произнесла его имя. На миг их глаза встретились: ее прекрасные и его, окруженные коркой запекшейся крови и ран. Она содрогнулась. Ей не пришлось долго смотреть на него. Палач как раз разжигал костер. Узнику причинили боль, когда тащили его к столбу. Она слышала истошный крик, повисший над площадью. Разве может живое существо так жутко кричать? Наверное, ему обожгли язык, когда пытали. Корделия много всего слышала о пытках, поэтому ей страшно было даже пробегать мимо Соломенного моста, по которому подвозили солому для заключенных. И вот теперь она смотрела почти без страха на скирды сена, на столб с привязанным и истерзанным смертником. Его должны были обезглавить, а потом сжечь. Она слышала свист топора. А потом зажглось пламя. Как раз тогда, когда она протолкалась почти до самого лобного места. Костер вспыхнул слишком ярко, но горел он недолго. Как раз в это время небеса разразились грозой. И слезы на ее лице смешались с дождевыми струями.

Корделия не помнила, как ушла с площади. Ее толкали и обругивали, но она не слушала. Ей стоило сил пробиться через толпу. Потом она села прямо у кромки канала, привалилась спиной к торцу одинокого здания и долго смотрела, как сверкают в вышине молнии. Когда гроза отгремела, ее нашла Каитана.

– Он не пришел, – это единственное, что Корделия успела произнести. Хорошо, что подруга поняла ее и без слов. Видимо, саму ее уже не раз бросали в таком состоянии. Корделия чувствовала себя как будто мертвой. Она не могла ни двигаться, ни идти.

Каитана помогла ей встать и добраться до дома. Корделия ощутила, как подруга сажает ее на софу в ее собственной спальне. Через минуту она уже сползла на пол и сжалась комочком в углу. Изнутри ее душили рыдания, но плакать она почему-то не могла. Корделия прислонилась головой к стене и апатично смотрела на суетящуюся рядом Каитану.

– Как странно, у меня такое чувство, будто только что обезглавили меня саму. – Она хотела прикоснуться пальцами к шее и не смогла, ощущения пореза от лезвия топора оставалось очень отчетливым. Казалось, коснешься головы, и она слетит, потому что уже отрезана. – Знаешь, я и раньше видела казни, но почувствовала такое впервые. Как будто это меня казнили, а не того калеку.

Каитана уже не слушала ее, потому что искала бокал с вином, чтобы добавить в него успокоительное. Заботливая подруга с мужским характером. Корделия даже пожалела, что заняла у Каитаны ее наряд гондольера. Женское платье с широкими рукавами хоть и шло ей, но в нем Каитана переставала быть собой. Корделия сощурилась, пытаясь узнать в ее тонком стане мальчишескую фигурку уникального создания, распевавшего баркаролу чисто женским контральто.

И вновь пришло воспоминание о казни. О боли. Об ужасе. Будто кто-то вырезал ножом в ее памяти всю эту жуть.

– А ты не знаешь, кто был тот человек, которого сегодня казнили?