Кристиан Бэд - Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей

В общем, порядок в учебном лагере, приехавшим вместе с телегой осмотреться склатским старшим воям, показался удивительным. Каждый вой знал свое место для еды и сна, на полсуток назначались: смешанные дозоры — два волка/два склата, дежурные по лагерю, что готовили еду и следили за порядком, охотничьи дозоры, добывавшие дичь для всех. Общую же дисциплину Темелкен, расспросив, принял склатскую, но держал ее строго. Кто не слушал — бери всё своё в руки и из лагеря пешком. А коней-то оставь, кони-то не виноваты!

Волки удивлялись сильно, но и подчинялись, так как в дюжих выбрал Темелкен самых матерых, вроде Родима и Беды. Более же всего удивлялись волки тому, что с некрупным по росским меркам Темелкеном, склатские вои не спорили, мало того, если что говорил — в рот смотрели. У волков же вожаком мог стать только такой, как Родим, чтобы в случае чего ошуйника под себя мог подмять.

Впрочем, скоро волки оценили воинское искусство Темелкена. Как только склаты освоились со стременами, маленький по меркам Темелкена и огромный для волков склатский отряд в два раза по десять дюжин стал показывать чудеса слаженности. Волки, кто свободен от учений, лезли на взгорок смотреть, как по свистку дружно налетают склаты, но в два удара сердца поворачивают и разбегаются дюжинами, словно горох. Или оборачиваются вспять и утекают по свистку двумя отрядами в разные стороны, или опять же по дюжинам. А уж когда в ход огромные копья пошли, коими чучело пешего на скаку потрошили, тут и старшие вои склатские наезжать стали, оповещенные своими о невиданных делах, творящихся в лагере.

Так и повелось потом — Темелкен на взгорке с дудкой, за ним, чтобы не мешать, два-три волка и склата, и на часах вроде, мол, не без дела, а рядом два-три старых воя склатских, а то и Дукан — средний жрец ихний. Тот часто наезжал. Поглядишь — конь у него изукрашенный, а сам жрец ничего, скромный.

И сказки Темелкена о богах, которые тот по привычке рассказывал иногда у вечернего костра, слушал склатский жрец чутко, переспрашивал часто поначалу, плохо зная по-волчьи, а всё равно слушал. И вои слушали.

Уж больно чудно было, как спускается как-нибудь сияющий Хорс на колёснице своей к самому краю неба, да вдруг одолевает его дремота. И сходит бог-солнце с колёсницы и ложится у поющего ручья. Спит — и не слышит, как разгорается пожар от тела его горячего. Стонут сосны, бегут звери, люди кричат. И просят тогда люди ворона белого, чтобы полетел сквозь огонь, разбудил Хорса. И летит ворон, да силен огонь, и возвращается ворон к людям черный, как головёшка, а Хорс всё спит. Просят тогда люди маленькую лягушку, чтобы пробралась она по дну ручья, разбудила Хорса. Горяча вода в ручье, больно маленькой лягушке, кожа ее нежная уж вся пузырями пошла, стала она серой и безобразной… Но вот и пути конец — Хорс светлый на поляне спит. Прыгнула из ручья лягушка, заквакала громко, пробудила Хорса. Встал он и увидел, что сон его натворил. Заплакал Хорс, и слезы его залили огонь. И пообещал он маленькой лягушке, что всегда будет посылать воду на землю, как услышит ее голос. С тех пор, когда станет лягушкам жарко, так кричат они, зовут дождь. За то и любят их люди. А если кто жабу убьет, внучку той лягушки, что самого Хорса разбудила, того накажет он и не даст дождя…

Долго молчали вои, послушав Темелькины сказки. Всё им загадкой было: и как бог, словно человек у ручья задремать мог, и зачем вдруг их, человечий собрат, гадину безвинную убить может, коли божьим гневом не пригрозить ему? Зачем тому? Этому — зачем? И только жрец головой не качал, понимал, может?

Родим, поначалу, удивлялся, как Темелкену столькими людьми сразу командовать по силам. Не знал он, что два сорока воев, что у волков было, для родины Темелькиной и не войско вообще, так…

И чуяли это склаты. Видели, что привычно чужаку. Что знает он, сколько каши пойдет на двунадесять дюжин, сколько для коней корму.

А уж то, что Темелкен на любого коня садился, про то вообще разговор особый. Комони за ним как псы пастушьи за пастухом ходили: с кем свирепые да буйные, а к Темелкену с лаской. И так же, как кони, смотрели на него молодые склаты. Волков они побаивались, но за Темельку, видел Родим, горой бы встали.

Радовался Родим переменам в характере побратима, нежданной твердости его, силе, осветившей лицо. Но и сердце сжималось тоже. Глаза у Темельки, как и у склатов были темно-карие, да блеск особый стал, огнистый блеск. Может, думал порой Родим, сам Крес так смотрел бы, коли, по примеру богов Темелкена, человеком вниз сошёл. Хотя Крес людям родня, с него-то как раз сталось бы…

Но, чем больше сжималось у Родима сердце за Темелкена, тем больше душа его к побратиму тянулась. Уже ведь, вроде, и не боялся Родим, что переломит Темелкена тягость на него свалившаяся, а вот болела душа.

Ростом Темелкен в волков не вышел, но склатов совсем мало выше него нашлось. Только те кряжистые, а Темелька — что деревце. Но и обманчива была его тонкость. Не задирист Темелкен, но видел Родим, как коня сдержать мог, как саблю вращал острую, копье тяжелое бросал — воям показывал. Вот уже и волки головами качать стали, не прост, мол.

Пока-то волки жили в лагере вольнее склатов, но кое-что Темелкен и у них завел. В дозор ходили они вместе со склатами — двое на двое. И дичь так же для лагеря били. Четверками шли охотно, угадал тут Темелкен. Ели склаты с волками вместе, песни у костра пели, стали уже словечки из языка в язык переходить, оружием менялись. Один раз, видел Родим, братались даже.

Все хорошо шло. Только все сильнее сжимала чья-то рука сердце Родима, и всё мрачнее делался Темелкен. Или Темен-кан, как стали называть его на свой манер склаты.

Знал побратим — сны мучили Темельку дурные. По утру вставал он хмур, вечор же оттаивал, сказки сказывал, песни алатские чудные пел. Волков он привечал, как братьев, в склатах же видел свой, алатский народ.

Может, и дикарями показались бы алатам склаты, только полюбил их Темелкен. Были они грубее, в бою крови пробовали больше, чем закованные в латы и кольчуги воины рода Темелкена…

Думал он и о кольчугах. Видал, что проволоку тянут уже кузнецы. Ездил в кузнечный квартал, говорил. Да только плохо дело пока шло. Первое, что скрепили, только волку по силе носить было, да не всякому и то. На Родима вот одеть смогли, а склатскому вою с такой тяжестью — куда уж биться.

Родиму же, мёдведу, забавно было. Склаты метали в него тупые стрелы и дротики без наверший, а он хохотал. Понравилась ему кольчуга, и в самую жару не снимал теперь. Знал Темелкен почему: привыкал вой, да и тренировка была для его могучего тела.

Волки другие тоже в интерес вошли. Немногие, но ходили к кузнецам, сговаривались, шкуры зимние обещали. Темелкен не мешал.