Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

Он вернулся к своей одинокой палатке, весь покрытый ссадинами и шрамами, но самая главная рана была внутри. Промаявшись весь день, в полночь Степан вышел на поросший молодой травой взгорок, немного постоял и вдруг неуклюже сложился и перекувырнулся. Потом еще и еще раз. Он где-то, может, еще в детстве, слышал от стариков, что именно таким образом человек-оборотень превращается в зверя. Но все было напрасно – чем больше он кувыркался по траве, тем яснее понимал: ничего не получится. В конце концов Степан бессильно упал на землю и, подняв к торжествующей луне жалкое лицо, принялся безнадежно просить: «Обрати! Только один раз обрати! На одну ночь, прошу тебя!..» По заросшим щекам его катились слезы.

Весь месяц он жил томящим ожиданием, считая каждый день, и в урочный час в счастливом трепете помчался к заветному березняку. Да, он и прежде любил бегать по лунному лесу, но, кажется, никогда не делал это так быстро.

На поляне медведицы не было, но зато оттуда тянулся ее свежий утренний след. Припадая мордой к сладко пахнувшим отпечаткам, Оборотень зарысил в сторону долины. След становился все духовитее, обещая скорую встречу, но внезапно рядом с ним появились два лошадиных. Мелькнула мысль: пошла поохотиться, ждет с добычей! Как бы в подтверждение пахнуло кровью, но почти сразу – людьми! Сердце его тревожно сжалось. Выведя на просеку, след медведицы утыкался в несколько кровавых пятен, от которых дальше по прорубленной нитке вели только следы людей и лошадей с волокушей…

Все поняв, Оборотень упал на эти вдавленные в землю отпечатки и принялся рвать их когтями, зубами и выть то ли по-человечьи, то ли по-волчьи, то ли по-медвежьи. Вся тайга вокруг, казалось, сжалась и затрепетала от этого горестного и страшного рева. А потом он вскочил, наливаясь яростью и свирепостью, взревел уже по-другому и снова бросился вперед.

Увидев сквозь деревья горящее окошко охотничьего зимовья, Оборотень перешел на шаг и начал осматриваться: нет ли кого рядом с жильем? Людей видно не было, они, судя по всему, находились внутри, только за дальним углом избенки темнел какой-то непонятный силуэт. Оборотень осторожно сделал петлю, вышел из кустов с обратной стороны и замер: на перекинутой от крыши к ближней сосне перекладине висела… обнаженная женщина. Вниз головой. Ее темная кожа в лунном свете казалась почти фиолетовой, груди под своим весом неестественно вытянулись к шее, а короткие полные руки почти касались пальцами земли. Понадобилось какое-то время, чтобы Оборотень понял, что перед ним ободранная медведица. Заскрежетав зубами, он уткнул морду в мох, а потом медленно подполз и лег под стеной за дверью. Он знал, что перед сном люди – а их, судя по голосам, было двое – обязательно выйдут на улицу.

В конце концов дверь заскрипела, пахнуло спиртом, и в проеме показался человек. Отойдя чуть в сторонку, он потянулся к штанам. Удар лапой по голове был так силен, что охотник умер мгновенно, не успев даже вскрикнуть. Через какое-то время потерявший его приятель выглянул наружу и позвал заплетающимся языком:

– Ва-аська! Ты че там, уснул, мать твою? – Всмотрелся в темноту и добавил: – Так и есть! Отрубился, засранец. Говорил же, не надо второй пузырь открывать… – Шагнул в сторону лежащего, и тут же на него навалилось что-то неимоверно тяжелое, кромсающее шею клыками, рвущее когтистой лапой скальп от самых глаз.

Одного за другим Оборотень заволок изуродованных охотников в зимовье, а потом спихнул мордой на пол стоявшую на столе керосиновую лампу. Раскаленное стекло звонко стрельнуло обломками, огненные ручейки побежали по полу, ныряя в щели.

Сивый медведь медленно брел к палатке, роняя слезы на лапы, а за спиной его полыхал погребальный костер двум убийцам и любимой.

Потом он часто видел ее по ночам. Обычно в долгом и ярком цветном сне два зверя яростно преследовали какую-то добычу, валили ее, всласть пировали и миловались на крови, а под утро Степан превращался в самого себя, а она… в Аксинью. Да, в ту самую Аксинью, которая в самом же первом сне все поняла и простила его. Они шли домой, обнявшись, и потом целый месяц хранили, незаметно от других перемигиваясь и перешептываясь по ночам, страшную и сладкую свою тайну.

Тамерлана так резко кольнуло в левый бок, что он даже остановился. Идущий следом студент тоже замер и негромко спросил:

– Что-то увидели?

– Н-нет, померещилось, – тяжело выдохнул шурфовщик и уже не так быстро двинулся дальше. Валерке даже показалось, что на какое-то время плечи Тамерлана безвольно обвисли, а спина ссутулилась, но через десятка два шагов он снова обрел свою мощь, уверенность и попер, как танк, напролом через островок цветущего шиповника, не обращая внимания на его колючки.

К месту они вышли вовремя: солнце только еще начало облизывать верхушку крутого скалистого склона, сложенного серыми песчаниками и прочерченного несколькими жирными волнистыми линиями почти черных глинистых сланцев. На одном из этих слоев метрах в ста друг от друга белели вытянутые солевые пятна. Видимо, откуда-то из-под земли сюда просачивались, а потом испарялись рассолы, оставляя на каменной стенке крупинки такого желанного для баранов лакомства.

Оглядевшись, Тамерлан распорядился:

– Я тут, под первым, останусь, а ты ко второму иди. Вон, видишь, выворотень под горой – за него и садись. Привали только чуть с боков и сверху плавником. Стреляй, когда лизать начнут, они тогда ни черта не видят. А раньше и шевелиться не думай. Если до двенадцати не выйдут, значит, и сидеть дальше нечего. Я знак подам.

Небрежно-понимающе кивнув, Валерка пошел к выбеленному водой и солнцем корневищу и начал устраивать скрадок. Потом потянулись минуты и часы ожидания. Затянув потуже капюшон штормовки и засунув руки в карманы, чтобы не досаждали комары, он то всматривался в набитые пунктиром, разбегающиеся вверх по склону веером тропы, то опускал взгляд на носки собственных сапог, вокруг которых деловито ползали какие-то букашки. Изредка поглядывая в сторону другого солонца, невольно возвращался в мыслях к Тамерлану. Что и говорить, Валерке не нравилось, да и не могло нравиться то равнодушное пренебрежение, с которым шурфовщик относился в отряде почти ко всем, делая исключение только для начальника. А уж студентов, видно, вовсе за людей не считал. «Хотя, – Валерка усмехнулся, – мы тоже, как говорится, не лыком шиты и, может быть, кое-чему и этого “старого полевого волка” можем поучить». Валерка знал, что он не хуже многих охотников умеет обращаться с любым снаряжением, знает немало таежных премудростей, а стреляет просто отлично, первый спортивный разряд имеет. Он доказал это всем на прошлой практике, на самом берегу моря Лаптевых. В тот день они только забросились, поставили палатки вдоль ручья, бегущего к морю, и начали неспешно обустраиваться на долгий заполярный сезон. Снег еще лежал большими белыми пятнами тут и там, но в тундру уже пришла весна, а вместе с ней потянулись первые небольшие стайки гаг, куликов и отдельные парочки гусей. Массовый лет был еще впереди. Как раз такая ранняя чета гуменников вдруг вылетела между сопок прямо к шеренге палаток и потянула вдоль нее метрах в пятидесяти. Никто из геологов, естественно, не ожидал такого подарка, все стали лихорадочно нырять в палатки за ружьями, выхватывать их и суетливо палить, конечно же, мимо. Валерка сидел у самой последней палатки и не дергался – ружья у него не было, а под рукой стояла только малокалиберная винтовка. И все же, глянув на беспорядочную и безрезультатную стрельбу, он поднял мелкашку и, когда гуси поравнялись с ним, выстрелил в первого, стараясь взять нужное упреждение и идеально выдержать мушку в прорези. Естественно, он понимал, что попасть с полусотни метров пулей в летящего гуся практически нереально, но после негромкого хлопка самец-гуменник словно наткнулся на стенку и, кувыркаясь, упал на берег ручья. Тут же несколько Валеркиных предшественников дружно завопили: «Это я! Это я его завалил!» Но рядом с Валеркой сидел рабочий, который видел его выстрел и, сбегав за гусем, тут же начал его ощипывать на глазах у всех претендующих на добычу. В гуся не попало ни одной дробины, но зато прямо в груди зияла рана от пули. Стрелки замолкли, кто-то удивленно присвистнул, а начальник партии со знающим видом пояснил: «Да он же мастер спорта по стрельбе, это вам не хухры-мухры…» С той поры, когда в лагерь приезжал кто-то из незнакомых, Валерку всегда представляли как «студента, который бьет гуменников пулями влет», но он больше никогда при свидетелях не стрелял из своей мелкашки по летящим гусям или уткам. Чтобы не разрушить красивой легенды…