Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

Она доверчиво и торопливо шла впереди Степана, ни о чем не спрашивая. Недалеко от оврага он окликнул ее:

– Да не беги ты так. Хоть как зовут-то тебя, скажи!

Женщина обернулась и чуть заметно, грустно улыбнулась:

– Когда-то звали Аксиньей. А тебя?

– А меня… Не надо тебе знать, как меня зовут.

– Боишься, проболтаюсь, кто выпустил?

– Боюсь, – усмехнулся он.

– А зачем тогда отпускаешь?

– Да вот понравилась ты мне больно.

Он шагнул к ней, положил руку на талию, грубовато привлек к себе, потянулся к губам. Аксинья поняла, что за свободу придется платить, но это не вызвало у нее неприятного чувства. Этот высокий, здоровый и по-своему даже симпатичный парень с тревожно горящим взглядом, так рисковавший сейчас из-за нее, уже успел ей немного понравиться. Кто его знает, какую шутку сыграла с ним судьба, занеся в этот лагерь? Может, ранен был, ведь хромает же, может, по глупости мальчишеской, а может, и… по заданию наших. Конечно, по заданию! Зачем же предатель помогал бы ей бежать?! Поднявшаяся от этой догадки волна благодарности и нежности захлестнула ее, закружила голову. Темнота быстро опускалась на землю, и только качающаяся прямо над ними луна виделась сквозь прищур Аксиньиных век все больше и ярче.

Когда все закончилось и Степан устало уронил голову на ее горячее плечо, перед самыми его глазами вдруг возникла тоненькая, едва видимая в лунном свете голубая венка. Пульсируя на длинной красивой шее, она словно раз за разом подавала какой-то сигнал, кого-то звала. Он подумал об этом чисто механически, но вдруг ощутил, что сигнал разбудил того, кто, дождавшись своего урочного часа, медленно начал забирать в свою власть его душу, покрывая ее шерстью. И повинуясь ему, Степан почти бессознательно потянулся зубами к манящей жилке. Женщина сначала негромко и счастливо засмеялась, потом попыталась оттолкнуть его голову, потом дико закричала.

С этой ночи он больше не опускался до расстрелянных во рве: ежемесячно страшный путь Аксиньи повторяла одна из узниц, и скоро они для него стали чем-то вроде тех куриц, которых хромой сторож держал в своей избенке.

Когда война закончилась и Хмуров укрылся в Якутии, женщины постепенно ушли из его жизни. Нет, хоть и не часто, но они встречались в полевых партиях, в том числе и на зимовках, куда он стал вызываться добровольцем с первого же сезона. И кое-кто из простых поварих и коллекторш даже не прочь были если не связать жизнь с этим немногословным здоровым и работящим мужиком, то хотя бы прожить под его теплым боком несколько одиноких зимних месяцев. Но Хмуров понимал, что любая связь приведет к одному концу, а если учесть, что женщины в геологии на виду и известны наперечет, то после этого, конечно же, будет следствие, разоблачение и пуля в лоб. Поэтому он держался от них подальше, по возможности стараясь вообще попасть на участок, где можно было жить одному.

Заменяя теперь узниц пойманными в ловушки и подстреленными животными, он с годами изучил их повадки и стал настоящим умелым и опытным промысловиком.

А требующую разрядки мужскую плоть усмирял в шурфах и канавах, с остервенением и злостью дробя то кайлом, то ломом промороженную землю. Правда, хотя бы раз в год ему все равно нужно было вдоволь напиться человеческой крови: наступал такой момент, когда звериная просто его не утоляла, не прекращала болезненной ломки. Тогда выручали бичи – спившиеся и опустившиеся существа, которыми всегда были полны геологические поселки. Степан выезжал «в отгулы» в Северомайск на недельку-другую, и никто не обращал внимания, как еще один безымянный и безадресный пьяница, живущий в теплотрассе или на крыше котельной, тихо и навсегда исчезал. Участковые же милиционеры при этом только с облегчением вздыхали…

Тамерлан, грузно чавкая огромными черными болотниками, пересек небольшую сырую низину в предгорье и через неширокую полосу пойменного леса начал выходить на русло ручья, который должен был привести к солонцам. До места оставалось не меньше получаса хорошей ходьбы, и потому он думал пока не об охоте, а о том, что иногда несколько вроде бы случайно сказанных слов, будто нажатый спуск оружия, могут вызвать за собой целый залп былого, выплеснувшегося из потревоженной памяти. В том числе и такого, что, кажется, уже давно затерялось, осело на самом ее дне и что очень бы не хотелось оттуда поднимать. Вот и медведица… Сколько лет прошло, а никак забыться не может, опять встала перед глазами…

Было это в такую же, как сейчас, июньскую пору. Конечно же, в полнолуние. Сильный и красивый, уже утолив жажду теплой кровью лосенка, он мчал по лесу просто так – без дороги и цели, влекомый лишь легким и счастливым томлением да радостью освобождающихся от энергии мышц. Он был настолько погружен в себя, что, вылетев на большую прогалину в березняке, даже не услышал рыка двух дерущихся собратьев и остановился только тогда, когда чуть не налетел на них. Судя по всему, поединок подходил к концу: здоровенный бурый самец, навалившись на недавнего пестуна, подбирался клыками к его горлу. Тот отчаянно пытался вывернуться снизу и, защищаясь, колотил соперника лапами. Но вот морда самца еще раз нырнула вниз, челюсти с хрустом сжались, и отчаянный рев пестуна перешел в булькающий храп. Следом за наплывшим запахом крови на Оборотня накатила какая-то другая волна, пронзив до нервной дрожи. Он застыл, как напряженная пружина, и невольно резко отпрянул в сторону, когда что-то слегка коснулось его бока. Инстинктивно крутанув оскаленную пасть, Оборотень почти уперся взглядом в два глаза, вспыхнувших золотистым цветом. Совсем рядом, тянув к нему морду, стояла молодая медведица похожей на него сивой масти и, казалось, издавала в лунном свете голубое сияние. Оборотень замер, пораженный этим прекрасным зрелищем и еще тем, что она выбрала его, а не того, который так эффектно разделался сейчас со своим противником. Она выбрала его, еще не дождавшись, чем закончится бой между ними! Сердце Оборотня щемяще-сладко сжалось, и он тоже потянулся к ней.

Это, конечно, не могло понравиться бурому самцу. Глаза его опять налились кровью и засветились злыми углями, шерсть на загривке поднялась, воздух потряс утробный рык. Но разве мог Оборотень, после того что произошло несколько мгновений назад, уступить сопернику?!

И он победил. Он шел к ней, оставляя на траве капли крови, но что означала эта кровь и боль по сравнению с той нежностью, с которой она зализывала своим бархатистым теплым языком его раны. А потом, страстно облапив друг друга, довольно урча и стоная, они катались по всей поляне до тех пор, пока качавшаяся на небе луна, которую, наверно, не зря называют медвежьим солнцем, не стала бледнеть. Так хорошо ему не было ни с одной женщиной. У него даже мелькнула мысль: а вдруг она тоже… как я? Но внутренний голос тут же отрезал: нет. И тогда, удивленной и ничего не понявшей, он сказал ей на их зверином языке только одно: «Жди меня здесь каждую ночь. Долго жди». И, спасаясь от мига, после которого должен был предстать перед ней в жалком и голом человеческом виде, напролом бросился сквозь березняк.