Глеб Соколов - Попрыгунчики на Рублевке

«Дом огромен! В нем множество комнат: помещения для слуг, кладовки… Надо найти местечко, где спрятаться — отсидеться… Пусть Турсунов ищет!..» — думал Килин, взбегая по широкой, устланной ковром лестнице.

Оставшийся позади лакей в ливрее не сказал ему ни слова. В усадьбе всегда было много гостей. Они свободно входили и выходили из дома. Никто не спрашивал у них, кто они и зачем здесь находятся.

Направленная на лечение к врачу-психиатру Элла Фицджеральд не дождалась своей очереди. Не говоря никому ни слова, она поднялась со стоявшего у двери кабинета синего, обитого тканью креслица, пошла к лестнице. Два других пациента, ожидавшие приема у того же специалиста, украдкой посмотрели молодой женщине вслед.

Медицинский центр — Фицджеральд лечилась анонимно — расположен в двенадцатиэтажной бетонной коробке, выстроенной в семидесятые прошлого века. Она напоминала спичечный коробок, поставленный на торец. На этажах — широкие просторные коридоры, высокие потолки, залитые светом холлы.

Элла прошла через старомодные прозрачные двери. Старушка-уборщица в белом халате тряпкой протирала деревянные накладки лестничных перил. Фицджеральд посмотрела на ступени: за долгие годы они истерлись…

В правой руке молодой женщины болталась на узком длинном ремешке черная сумка. Она подняла ее выше, расстегнула молнию, достала сигарету, зажигалку… Мучительно плохо… «Сколько ждать очереди?!.. Чем мне поможет врач?.. Назначит лекарство. Какие-нибудь таблетки. Когда еще они начнут действовать!. А невыносимо уже сейчас…»

Она уронила на пол горевшую сигарету, уборщица видела это, но, подняв глаза на лицо Фицджеральд, встретила ее взгляд, промолчала.

Спустившись по лестнице на полпролета вниз, Элла остановилась. Развернулась, стала подниматься обратно. «Отчего такое ухудшение? С утра все было более-менее… Что-то происходит в окружающем мире!» — вдруг осенило ее. Странно, сумбурная мысль придала ей немного сил. Ровным, уверенным шагом добралась до лифта, нажала еле выступавшую из стены широкую пластмассовую кнопку. Двери мгновенно раскрылись. Зашла в кабину и спустилась на первый этаж. Створки вновь разъехались в стороны… С того момента, как она вызвала лифт, прошло меньше половины минуты.

Теперь Фицджеральд была, как в тумане. Неизвестно почему нахлынули воспоминания: как под утро бежала через лес от дома Махмута — удалось чудом ускользнуть от нескольких разъяренных гостей: хотели скрутить ее и передать Азино. Вот они кричат ей в лицо, брызгая слюной: «Поджигательница!»

На следующий день испытала первую атаку безумия: была невыносима мысль, что путешествия в девятнадцатый век, которые стали главным событием ее жизни, не повторятся. Прошлое мерещилось всюду. Одолевали галлюцинации. Смотрела на старинный буфет и чудилось: воздух вокруг него начинает рябить, как поверхность озера, над которым пробежал ветерок — первый предвестник надвигающейся бури. Мир вокруг старинного буфета менял очертания. Откуда-то появлялось кресло на изогнутых ножках, поверх — наброшен мундир с гвардейскими эполетами…

Элла вскакивала, — видение тут же исчезало. Приступы накатывали на нее по нескольку раз в течение часа. Потом наступало «затишье». Для нее оно оказывалось еще ужаснее прежних галлюцинаций: тоска, которую испытывала Фицджеральд, была непереносима. Что, если никогда больше не попасть ей в девятнадцатый век, не пройтись по тогдашним петербургским улицам?!.

Выплывал откуда-то из памяти образ гипнотизера Турсунова — таким, каким он был в последний вечер у Махмута. Раз за разом пожилой манипулятор пытался отправить гостей обратно в прошлое… Неудачно. Что-то вышло из строя!..

От тоски у нее начинало болеть сердце. Потом добавлялись противная слабость, тошнота. Элла хваталась за лекарства, капала в стаканчик что-то успокоительное, сердечное… Иногда приступ на этом месте прекращался. Но чаще медикаменты не помогали. Все последние дни к Фицджеральд приезжала «Скорая».

От работы в домашнем офисе Азино у нее осталась все еще действительная медицинская страховка. Кардиолог, невропатолог… Элла отвечала на какие-то вопросы, потом охватила тоска, случилось затмение… В коридоре возле кабинета невропатолога незнакомый человек — позже она поняла, что это был главный врач, — приглушенным голосом советовал ей: «Вам нужен деликатный специалист, у нас нет такого… Я дам вам адрес. Выпишу направление. Ваше психическое заболевание, скорее всего, только пробует свои коготки…»

— Все это вранье, голубчик!.. Вы все — кретины… Она не может быть Салтычихой. — Человечек язвительно рассмеялся.

Грек с обидой посмотрел на Кирилла.

— Что такое?.. Ты хочешь прекратить нашу дружбу? — церемонно спросил он. В глазах просквозило некоторое недоумение. — Я говорю тебе: это — Дарья Николаевна Салтыкова. Та самая…

— Ты даже не знаешь, в какие годы жила помещица Салтыкова!.. С одна тысяча семьсот тридцатого до тысяча восемьсот первого, — заявил Кирилл, перестав смеяться.

Грек широко раскрыл глаза. Было видно: ровным счетом ничего не понимает.

— Взгляни по сторонам. В каком времени мы сейчас находимся?.. — продолжал гость. — Вон у тебя на столике журнал… «Отечественные записки».

— Что с того? Его кто-то забыл здесь, — уже без обиды, только с неослабевавшим изумлением проговорил грек.

— Серость!.. Темнота! Кто меня окружает!.. — воскликнул Кирилл. — Он даже не знает: этот журнал издавался лично Достоевским. К тому моменту, когда писатель родился, Салтычиху давным-давно сожрали черви!.. Как она может здесь появиться?!. Девятнадцатый век!.. Я знаю, грек, ты рассказываешь про меня за глаза: я — кидала и подонок, со мной стоит связываться только в случае, если дело настолько грязное, — никто другой, даже из самых гнусных подонков, на него не согласится… Я умней и образованней вас всех! — Кирилл вскочил со стула и зашагал по зале. — Что это за девятнадцатый век?!. Разве там было так, как здесь?!.

Грек хмыкнул. «Такие, как ты, были всегда, в том числе и там!» — подумал он.

— Вокруг не настоящий девятнадцатый век. Вы все — тупые, необразованные люди. Такие почему-то в наше время достигают наибольшего успеха. Даже девятнадцатый век вы представили таким, как это доступно вашему убогому воображению. С Салтычихой, которая жила чуть ли не за сто лет до этого!

— Уймись… — равнодушно произнес грек, первоначальное изумление которого сменилось презрительным спокойствием. — Когда провернем наше дельце, сможешь потешить свое самолюбие за предыдущие годы. Поэт!.. Подонок! — неожиданно грубо и зло сказал он. — Барон тебе не помешает… — На последней фразе полные красные губы его растянулись в циничной ухмылке. — От дела Дарьи Николаевны тебе все равно теперь не отвертеться… Врешь ты все, умник: она живет именно теперь… Ты — гнусная тварь, Кирилл!