Шимун Врочек - 13 монстров (сборник)

Ешка проснулась средь ночи. На широкой лавке всхрапывал тятя, к его боку прильнула мать. В махонькое оконце над ними светила полная луна. С полатей свесил голову меньшой дядя и во сне шлепал губами. Видать, глядел, как тешится старшой с новоженкой Гулькой, да и заснул так.

Эта Гулька страсть как не нравилась Ешке. Ела много хлеба да еще норовила стянуть репку из ларя в сенях. Обтирала ее передником и жевала за спиной матери, пока та возилась с чугунками у печи. На Гулькиных зубах хрустели песчинки.

Новоженка тайком показывала Ешке кулак – молчи, мол.

Голодная Ешка не ревела и зорко наблюдала за матерью. Как только она вытащит горшок с пареным зерном, вот тогда Ешка зальется слезами, завопит громко: есть хочу!

А Гулька могла схватить плошку – давай помогу, покормлю чадо – и точно так же, тайком, совать одну ложку в Ешкин рот, другую – в свой.

А сейчас она спала, раскинувшись, уронив одну ногу с лавки. Голая. И мохнатая сюка как напоказ.

От двери скользнула тень. Ешка скривила рот, но зареветь побоялась: тятя и дядья проснутся. А тень приблизилась к зыбке и тронула веревки.

Под тихое укачивание начали сами собой закрываться глаза. Когда же в полудреме Ешка вскинула веки, то увидела, что это не тень, а бабка Шушмара. Только лицо темно, как сажа, а на нем – красные глаза.

– Ш-ш-ш-ш-ш… – точно шкворчание сала в чугунке, прозвучал знакомый голос.

– Баба, баба… – отозвалась Ешка.

– Ш-ш-ш-ш-ш… – еще раз прошипела тень и двинулась к лавке, на которой спали старшой с новоженкой.

Ешка уселась в зыбке.

А Шушмара плюнула на живот Гульке и пропала, как и не было ее.

Соскучившаяся по бабке Ешка подняла рев. Проснулись и заругались тятя и дядья. Мать зажгла лучину, осмотрела дитя и стала быстро-быстро качать люльку. Но Ешка все звала бабку.

– Крикливое чадо, – раздался Гулькин голос. – И прожорливое. Ровно обменница  [1]какая.

– Своего роди! – огрызнулась мать и взяла Ешку на руки.

– Уж рожу, – пообещала Гулька и завертелась под одеялом из шкур, пристраиваясь к мужу.

Ешка так и уснула, положив голову на материнское плечо.

Но Гульке не пришлось родить.

Как только потеплели ветра и почернели сугробы, тятя взял Ешку и с дядьями ушел на несколько дней в соседскую избу, к свояку. Ешка разверещалась, как порося, и тятя показал ей из чужой изгороди метавшуюся в хлопотах от колодца к избе мать. Пообещал медовую коврижку и красную ленту, если замолчит.

И Ешка притихла. Не из-за тятиных посулов, а потому, что вдруг поняла суть тихих пересудов и шепотков всех, кто побывал у свояка: ребенок сжег Гульку изнутри и вышел – черный, как головешка. Не иначе, она понесла от Огненного змея  [2]. Теперь Гульке прижгут сюку каленым железом, чтобы не допустить другого соития с Огненным, и выгонят из села.

Старшой дядя все сокрушался, винился всем и каждому: ну не знал он ничего о Гульке, только удивлялся, отчего ж молодая девка такая имливая с самого первого разу. Клял свой уд и обещал стать лесовиком-ушельцем.

А Ешка, вновь оказавшись в родной избе, которая стала такой пустой и просторной, вдруг загрустила и по охальнице Гульке, и по сердитому старшому дяде.

Но долго тосковать не пришлось: родился брат, потом другой, меньшой дядя привел новоженку, и горохом из рваного подола посыпались племянники. Ешка волчком крутилась в избе: варила, мела, полоскала свивальники, качала две зыбки разом, пела, баюкала, таскала воду. А еще училась чесать лен, прясть, ткать и шить, почитать Род и жить в Яви так, чтобы не обидеть ни Навь, ни Правь.

Был еще Бог-на-Кресте, которого заставляли уважать княжьи люди, но в Ешкином селе его не приняли. С князем не потягаешься, вот и навесили на шеи шнурки с фигурками, а в избу не всякий пустил.

Когда Ешке пошел седьмой годок, ее взяли в поле – полоть репу. Работа так и прильнула к рукам, будто не впервой продергивать ростки.

– Глянь-ко, у нее руки ровно грабли, – услышала Ешка далеко за спиной шепот дядиной жены. – Так и снуют. Умелая девка. Не бывает такого в ее лета.

– Смотри, не сурочь  [3]! Везде поспевает, – с тревожной гордостью ответила мать.

– Поди, домовик ей зыбку качал, – с завистью молвила тетка.

А Ешка, перебирая ловкими пальцами листья репы, тягая за зеленые вихры сорные травки, будто не приняла похвалы. Вспомнила, как к ней приходила бабка Шушмара. И такой тоской зашлось сердце, что с носа закапало – не то пот, не то слезы. Вот не погнали бы из избы старуху, не поддалась бы Огненному змею Гулька, не ушел бы в леса старшой дядя… Была б у нее сейчас сестра-помощница. Или брат-защитник… Малые-то когда еще подрастут.

Ай! Ветхий, расползшийся лапоть не защитил большой палец ноги, и Ешка поранила его не то о камешек, не то о деревяшку. Из-под ногтя выступила кровь.

Ешка плюхнулась на задницу, обхватила ногу – беда! Ноготь, конечно, сойдет. И болеть будет долго. Перевязать бы чем. Нет, мать звать не нужно – даст затрещину и отругает. Тяте нажалуется.

Ешка принялась грызть дырку в уголке старого головного платка – порвать на перевязку. И чем сильнее болел палец, тем крепче дергала она ткань. Успеть бы, а то вот-вот мать с теткой подойдут и увидят нерасторопную, неловкую клушу. Но вместо их платков и панев средь зарослей трав показалось рубище из дерюги, какой только телегу покрывать.

Ешка подняла глаза: перед ней стояла нежить. Морда синяя, голодная, всклокоченные волосы с застрявшим мусором, руки когтистые, загребущие. И солнце ударило такой жарой, что пот и слезы разом высохли.

Полуденница! Удавит сейчас… Или кровь выпьет – вон как уставилась на пораненный палец.

– Мама! – хотела крикнуть Ешка и не смогла: тягучий воздух застрял в горле.

Полуденница ощерилась. Из-под верхней сморщенной губы показались темные клыки размером с мизинец. В уголках рта запузырилась голодная слюна.

И тут Ешка нашлась: вырвала с корнем пучок травы, бросила его в нежить со словами:

– Вот тебе полынь, сгинь, нежить, сгинь!

Откуда взялись слова, которых она сроду не слышала?

Но ведь взялись же! Полуденница задрожала, ее тело точно распалось, и каждая его частица закружилась в вихре-суховее. Он поднялся вверх и на минуту закрыл солнце, которое стало белым пятном в темном шевелившемся облаке.

– Е-еш-ка-а! – словно сквозь толщу воды услышала Ешка голос матери. Кинулась на него, не обращая внимания на резкую боль.

Тетка лежала на земле, раскинув испачканные землей руки. Из носа, ушей, рта текла сукровица; лицо было темным до синевы. Вот до кого добралась полуденница… вместо Ешки.

– От солнца это у нее, – прошептала мать.

Как же, от солнца! Ешка хотела возразить, но смолчала. Неужели мать и тетка не увидели полуденницу? Теперь она, насытившаяся, тяжелая отнятым дыханием и кровью, устало свалится где-нибудь в овраге до следующего солнцепека.