Шимун Врочек - 13 монстров (сборник)

Откуда про это узнала Ешка? Люди всякое горазды сболтнуть, сорят словами, а малые да глупые этот сор тягают. Но Ешка не догадалась тогда, что все уже было в ее голове и судьбе.

С тех пор она узнавала всех, кто жил рядом с людьми и оставался незримым: и кикимор, и вазилу  [4], и русалок. Они кишмя кишели вокруг, норовя отнять жизнь или просто покормиться. Иногда шутили, веселились. Но их можно было обуздать, подчинить. Даже обычному человеку. А уж Ешке…

Сначала она одолела матоху  [5], которая, прицепившись к кому-нибудь, насылала страх. С каждым, наверное, такое было: накатит ужас и заставит покрыться потом и задрожать, оцепенеть или зайтись в крике. А то и броситься бежать. Если такое случится в лесу или на болоте – все, пропасть человеку, загнанному своим страхом.

Ешкин палец распух, почернел, по всей ноге вздулись багровые жилы. А уж болело-то как! Мать печально кивнула тяте, и он стал калить в печке сапожное шило. Ешка вспомнила о несчастной Гульке и забилась в материнских руках. Нет, нет, нет! Не надо каленого железа!

А потом сквозь слезы различила полупрозрачную страшилу величиной с курицу-несушку, которая так и норовила сесть Ешке на голову.

Матоха! Это из-за нее страшно до помутнения рассудка: вот взяла бы да и умчалась из избы! Лучше помереть от болезни, чем позволить жечь свое тело.

Ешка посмотрела на острие шила, ярко-красное от жара? и… плюнула в матоху. Тварь скукожилась, забилась и рассыпалась в темном воздухе избы.

Ешка и не заметила, как тятя шилом проколол черные волдыри на ноге. Только зашипело да паленым запахло. А вот как стали давить гной, она завыла пуще волчицы. И от боли потеряла себя в беспамятстве.

Очнулась ночью, которая уже не была для нее темной – какой ж это мрак, когда глаза все видят. У лавки дремала мать, положив кудлатую голову на Ешкину ладонь. Ешка высвободилась, встала и, острожно наступая на обвязанную тряпицей ногу, пошла из избы. Как была – простоволосая, без пояска, босая. Двинулась туда, где подлунный мир томился в своих снах, маялся, метался, помирал, чтобы ожить с первыми лучами солнца.

Она легко перебирала ступнями по натоптанной в камень дороге меж кривоватыми рядами изб. Будто и не гнил у нее палец. Как такое возможно? А вот так – ночь все изменила.

Возле низкой – окошком к земле – избенки Ешка остановилась. Вокруг трубы шевелились мелкие безглазые твари, кормясь чьей-то мукой. Ай, плохо отходит кто-то из стариков – ему срок пришел, а он все за жизнь цепляется. И не ведает, что на все поколения притягивает болезни и беды.

Может, и правы были тятя с дядьями, когда отвели бабку Шушмару в лес, как это водилось в их селе. Без нее Ешке плохо. Но когда пришел бы бабкин час помереть, и открылись ворота самой Мары, кто бы в них пролез с той стороны, которую людям и упоминать нельзя? Но это людям, а Ешка теперь другая. Иначе отчего тогда безглазые, почуяв ее, с тихим клекотом попрятались под стреху крыши?

Ешка вошла в открытую калитку, хотя раньше бы никогда не решилась на такое – сунуться без спросу в чужой двор. А сейчас вроде как ей право дано.

Первым это признал пес, заскулил, припал на брюхо.

Она толкнула низкую дверь, миновала сени. В избе сразу же лучина уронила окалину в плошку с водой, зашипела и погасла. Женщина, которая клевала носом у стола, умиротворенно вздохнула и стала глубоко дышать, посапывая, – заснула.

А дед на лавке захрипел – ему перед уходом было дано увидеть Ешку. Она подошла к лавке и поманила его, улыбнулась – мол, не бойся, старче, ступай, куда положено.

Однако дед выпучил глаза, задергался, трясущейся рукой (вторая-то легла плетью вдоль тела) вцепился в рубаху на груди. Видно, уже не смог дышать. А глазами, острыми только для потемок Мары и незрячими для этого мира, поискал что-то в углу. Ешка, по малолетству любопытная, тоже глянула и скривилась: старику понадобился Бог-на-Кресте.

Этот Бог висел у каждого на шее, был во многих избах, занимал новый домище, рубленный из сосны (дуба народ пожалел) на краю села. Никому не мешал, но и пользы от него никакой. И уж точно не помогал задержаться в мире дольше того, чем предназначено. Наоборот, если верить словам его служек, был горазд спровадить туда, откуда ходу назад никому нет: ни уверовавшему в него, ни славящему Род.

Ешке раньше до Бога-на-Кресте не было дела. А теперь вдруг стало: он помешал больному старику уйти чисто. Из-за него могут объявиться в избе анчутки  [6]или прийти упирцы  [7]. Или еще кто, Ешке пока неизвестный. И тогда всему селу будет плохо.

И Ешка подошла и накрыла ладонью сухой, покрытый коркой рот старика.

Все.

Уходя, взяла кочергу и с размаху саданула ею по глиняному горшку со щами.

Женщина подскочила, завертела головой в темноте. Подошла к печке, вынула угольку для лучины. Затеплила ее, глянула на деда и стала будить мужа.

Вот и ладно!

Утром придут старухи обряжать покойного и похвалят хозяйку: умница, горшок с наваром разбила, улестила жителей Нави, оказала им забытую из-за крестового бога почесть.

Ешка повернула домой.

Утром мать стянула повязку с больной ноги и обмерла: палец блестел здоровым ногтем. Подумала-подумала и ничего не сказала тяте. Только перестала класть в сенях кусок хлеба вострухе  [8]: теперь нет нужды стеречь дочку. Она сама о себе позаботится. Знать бы еще, кем станет, как наспеет и уронит первую кровь…

А Ешке было невдомек об этом задуматься. Какая разница, кто она?

Пока ей не стукнул двенадцатый годок и не пришла пора идти в Круг, тайный хоровод.

Его стали водить в лесу в полнолуние, хоронясь от княжьих людей и стороннего взгляда. Служки Бога-на-Кресте отобрали у людей общую радость, запретили праздники и обряды. Но где, как не в Круге, показать будущих женихов и невест, дать волю желаниям и напоить мир любовью? А ее ждали засеянные поля, леса с цветущими ягодными кустарниками, озеро, где нерестилась рыба.

К вечеру мать нарядила Ешку в новую рубаху и красный сарафан, повязала под мышками кушак. И наказала не уходить с поляны, где будет Круг. До самого утра. И ее с тятей не искать. Ешка станет слыть девкой, и с завтрашнего дня спрос с нее другой.

Ешка прыгала от радости рядом с гордыми родителями и не подозревала, что уже не вернется домой.

Она продрогла в стылом и влажном лесу. Но на поляне было столько народу, что ощущение холода пропало. А уж когда затянули песню да пошли, взявшись за руки, кружить по мокрой и скользкой траве – сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей, – Ешка почувствовала жар. Так и подбивало мчаться, чтобы ветер дул в пылавшие щеки.

Хоровод стал распадаться на пары, в центре поляны сложили костер, который должен был гореть всю ночь. Ешка отошла к стене деревьев и вдруг услышала вой – протяжный и тоскливый. «Вытьян»  [9]! – сразу подумала она и пожалела лесную тварь, обреченную на вечное одиночество. Вой снова взвился над головами счастливых, разгоряченных хороводом людей, отскочил от взявшегося пламенем костра и полетел в звездное небо к круглому оку луны.