Андрей Сенников - Девять

Желтые пыльные колеи деревенской улицы, выбитые до каменной твердости, раскачивались у него перед глазами. Ноги путались в чахлой траве у покосившихся заборов. Штанины грубых рабочих штанов взметали пыль, которая лезла в нос и свербела там чихоточным зудом. Леха отдувался и пыхтел, роняя в пыль тяжелые капли едкого пота. Спотыкаясь, он тихонько матерился сквозь зубы, кляня и Дикого, и самогон, и деревню, (как ее там, бишь?!) и чертов аккумулятор, норовивший наставить синяков на бедрах, а заодно и двинуть по яйцам…

На его счастье, в деревне оказалась только одна улица, а тактический замысел предводителя требовал быстроты, что, в общем и целом, было понятно: места здесь глухие, подходящие деревеньки почти заброшены, а, вымирающие вместе с ними, аборигены злы и недоверчивы. Попадались и староверы. У этих не то что самогона… Могли и обухом с порога перекрестить.

Подстегнутый невеселыми мыслями, Лёха наддал и тут же врезался в спину Дикого. Как в телеграфный столб…

Дикой разглядывал глухой забор с массивными воротами из лиственницы, почерневшей и крепкой, как камень. За калиткой с ржавым железным кольцом хрипло лаял и гремел цепью пес. Леха поёжился, но с наслаждением опустил в траву аккумулятор. Спину ломило. Не мальчик ведь уже…

— Так, — сказал Дикой и качнул штангой магнитометра, словно проверяя ее весомость как аргумента в этой точке земного шара, — Так…

Он прикоснулся к прибору на груди. Длинные корявые пальцы, заросшие рыжим волосом, пробежали по ручкам настройки, коснулись клавиш переключения диапазонов, погладили окошечко приборной шкалы. Лицо у Дикого было отрешенное, только ноздри раздувались. Он соображал, прикидывал, кумекал-мерекал…

«Ну, сейчас пойдет», — подумал Леха, враз сомлевший от мандража, и быстро глянул в оба конца улицы. Пусто… и как-то нехорошо… вроде, как затаились все…

— Может не надо?

— Не ссы, не ссы, — сказал Дикой и толкнул калитку. Кольцо брякнуло, а Леха со стоном подхватил аккумулятор.

Двор оказался по-здешнему обыкновенный: широкий и вытоптанный до земли. Справа и слева от ворот — постройки: стайки-курятники, углярки-дровники, какие-то навесы. Рубленная, массивная изба с высоким крыльцом в глубине двора. Кажущиеся маленькими, окна с наличниками и ставнями, на которых краска облупилась и полиняла так, что определить ее первоначальный цвет мог бы, пожалуй, только Доцент со сворой своих аспирантов: со всеми их метелками, щеточками и интуицией гробокопателей.

Все это Лёха ухватил мимоходом, а старушенцию на крыльце и вовсе не заметил. Его куда больше занимала собака. Сиплый лай издавала низкорослая собачонка, затейливая деревенская помесь непонятно кого с кем, но злобная и клыкастая, что твой ротвейлер. Дикой небрежно отпихнул беснующегося пса штангой, не сбивая шаг, но Лёха на всякий случай выставил аккумулятор перед собой и, бочком-бочком, проскользнул за напарником.

— Здорово, бабка, — сказал Дикой, начальственно топая сапогами по ступеням, — Отдел контроля администрации. Районная служба борьбы с незаконным оборотом спиртного…

Из нагрудного кармана «энцефалитки» Дикой выхватил пару замусоленных бумажек. Измятый бланк наряда на земляные работы был грязно-желтого цвета, но с лиловой, казенного вида печатью, слегка побледневшей от стыда. Наряд заполняли неразборчивые каракули Доцента с его же закорючкой подписи, напоминающей отпечаток куриной лапы. Копия разрешения администрации на проведение раскопок выглядела посолидней. Усеянная печатями согласований, гербами и флагами, размашистыми подписями чиновников всех мастей, в том числе милицейских, эта бумага в глазах многих местных была пострашнее непонятного прибора с длинной палкой. Она являлась свидетельством власти — безликой, бездушной, жестокой и неумолимой силы.

— Ох, милай, ох, — сказала старушка, подслеповато и опасливо косясь на казенные бумаги, — Чего ж, к мене-то, а?

Уголок платка прикрыл сморщенный ротик. Быстрая стариковская слеза выкатилась на щеку и пропала в глубоких руслах морщин. Бабуся была маленькая, усохшая, сморщенная, как кусок столетней кожи. Остренькое личико терялось в складках грубого платка. От вязаного жакета, потерявшего цвет, форму и большую часть шерсти, вероятно, ещё при Ленине, остались невнятные ремки, подвязанные тут и там бечёвками. Юбка — под стать жакету, а растоптанные калоши истончились на носах до тканевой основы. Стоя на средней ступеньке высокого крыльца, Дикой нависал над бабкой как портовый кран.

— Сигнал на вас поступил, — сказал он, убирая весь наличествующий официоз в карман, и сделал ручкой, — Пройдемте…

Бабуся отшатнулась к низким дверям. Дикой пер как танк.

— Какое ж спиртное? Нету у меня ничего! Кому пить-то? Старый почитай уж как шашнадцать лет помер… Тише ты ирод! Сомнешь…

Она оправилась, первый испуг прошел. Она, конечно, отступала, — попробуй тут не отступи, — но огрызалась все злее. Скоро соображать начнет, а там…

— Проверим, гражданка, проверим. Все так спервоначала говорят, а у нас во! — техника! — Дикой дернул кабель, ведущий от корпуса магнитометра к аккумулятору, на котором болтался Лёха. — Все построено на объективных закономерностях процедур локации процессов верхового брожения… Не подкачает! Тут и суперпозиции полей, и поверхностные напряжения, и тонкий магнетизм…

Лёха запнулся о высокий порог и едва не выронил аккумулятор. В прохладных сенях темно. Пахло мышами, квашеной капустой и березовыми вениками. В дальнем углу угадывались большие кадки и еще какая-то утварь. У дверей в дом, на стене развешено тряпье: ватники, кацавейки. Заячий треух, уныло обвиснув «ушами», поник на отдельном гвозде…

— Сапоги отруси, лиходей! Прешь в чистое…

Дикой оттеснил бабку в дом.

— Тихо! — сказал он и обернулся, подергал кабель, — Товарищ инспектор, не отставайте…

Бабка осеклась, и «товарищ инспектор» как цуцик на поводке смело шагнул за порог, притопнув ботинками так, что только пыль в стороны.

— Ну, ишшите, ишшите…

Хозяйка затянула узел платка потуже и сложила ящеричьи ладошки на животе, под единственной на ее немыслимом жакете пуговицей.

Бревенчатые стены внутри были аккуратно обтесаны. Некогда скобленые добела, теперь они приобрели цвет старой кости. Широченные плахи пола застелены плетеными дорожками, круглыми половичками. Беленая русская печь посреди избы, образа в красном углу, массивный стол и лавки. В простенках, между окнами, бледные фотографии, штук по пять в одной рамке.

Старушка стояла посреди всего этого, как «половецкая баба», но, постреливающие на штангу магнитометра, глазки выдавали сомнения и беспокойство. Похоже, из всей электронной техники ей было знакомо лишь радио.