Андрей Сенников - Девять

Горохов убегал в явь, содрогаясь от омерзения, но и там становилось немногим лучше…

Он стал ловить себя на том, что по-особенному присматривается к людям. В стылом трамвае, по пути на работу, глядя на пассажиров поверх поднятого воротника пальто и сквозь облачка пара, или в полынью на промерзшем окне, подернутую тонкой плёночкой изморози, на прохожих, он раз за разом задавался одним и тем же вопросом: «Кого он видит? Живых людей, или…» Сердце давало перебои, Горохов внутренне сжимался в комок, ожидая перехода за грань реального, и что-то тонко гудело в ушах, словно он слышал некий зов. Когда наваждение проходило, он не испытывал облегчения, только тревогу, которая, казалось, теперь уже никогда не оставляла его, изводя напоминаниями…

Недавно, на лекции, говоря о действительности, вместо того, чтобы рассказывать о языковых различиях этого понятия, микрокосмической и макрокосмической действительности, действительности первого, второго и третьего рода, содержании и связях между ними, он неожиданно процитировал Филипа Дика: «Действительность — это то, что не исчезает, когда в это перестаёшь верить». И надолго замолчал, глядя в угол аудитории поверх голов. Люся может не верить в существование парапсихологических феноменов. Это ничего не меняет. Он сам не верит в их существование, а болезнь? Болезнью можно многое объяснить, даже чудо. Так говорил Лем.

По аудитории пролетел сдержанный шепоток. Кто-то прыснул: «Во, гном, даёт!» Голос посмелее произнёс: «Альберт Васильевич, а это записывать?» Горохов смутился, но додумал мысль до конца: да, болезнь — это выход, но почему-то ему не хочется открывать эту дверь. Хватало и без этого.

Тогда, в ноябре, под давлением СМИ и областной администрации, на пресс-конференции заместитель начальника областного управления ВД по следственной части генерал майор Бокий дал понять, что следствие по делу «Упаковщика» располагает новыми данными, есть подозреваемый, но в интересах следствия и так далее. Нарезка из видеоотчета о конференции транслировалась по местным новостным каналам. Кто-то сложил два и два, а кто-то подмазал компетентные источники. Когда Горохов вышел из СИЗО, щурясь от приглушённого света, его ждали не только Люся и Игорь на машине Мятовых, но парочка журналистов из вечерних бульварных листков. А что хуже всего — кто-то из родителей мальчиков…

Вышла безобразная сцена. Какая-то женщина с опухшим лицом повисла на рукаве Горохова в истерике, она кричала, и слюна летела ему в лицо. Люся протискивалась между ними, упираясь кулачками в грудь нападающей. Игорь оттаскивал за плечо мужчину со сведённым судорогой лицом. Бойкие субчики, выставив перед собой микрофоны, выкрикивали вопросы, алый огонёк камеры мигал за их спинами. Горохова мотало из стороны в сторону: безвольного, оглушенного. Он очнулся в машине. Игорь пришпоривал движок «девятки», Люся гладила Горохову щеки подрагивающими пальцами. «Колючий», — и беззвучно плакала, растягивая губы в гримасе.

Статья-комментарий к делу «Упаковщика» в «Ночном экспрессе» получилась умелой и мстительной. Имя Горохова называлось прямо, всё остальное читатель волен домысливать, как ему заблагорассудится. Люся рассвирепела, а Горохов лишь отмахнулся, мимолётно пожалев, что только вывихнул одному из журналистов руку.

Через несколько дней, на лекции он поймал на себе несколько пытливо изучающих взглядов, как ему показалось, не имеющих отношения к предмету. В тот же день он столкнулся у лифта с соседкой, приятной и обычно приветливой женщиной лет тридцати. Она держала за руку пятилетнюю дочь, объемистый пакет с эмблемой близлежащего супермаркета оттягивал другую руку. Горохов поздоровался и посторонился перед распахнувшимися дверями, улыбаясь девчушке.

— Нет, нет… — заторопилась вдруг женщина, пряча глаза. — Мы пешком, невысоко…

Горохов приподнял бровь: четвёртый этаж — невысоко? И тут до него дошло. Напряжённая спина женщины выражала смесь смущения и страха. Короткие косички с бантами испуганно подпрыгивали на плечах девочки. Она ничего не понимала. Пока. Горохов пожал плечами, но в горле запершило. Двери лифта сошлись, глухо пристукнув резиновыми краями, словно отсекали вчерашний день.

А день новый нёс в себе капельку паранойи, распыленной в морозном воздухе подобно отравляющему веществу. И следующий, и ещё… Знакомые лица на остановке отворачиваются без малейшего намёка на приветственный кивок, многоголовая очередь в студенческой столовой унимает возбуждённый гомон, шелестящий шепоток прерывается коротким звяканьем вилок и шарканьем пластиковых подносов по направляющим раздачи. Охрименко на университетской стоянке подсаживает дочерей в высокий, новенький Sportage. Он улыбается Горохову и машет рукой в своей обычной манере, но где-то на середине траектории неумолимое падение переходит в плавный, трепетный, даже какой-то защитный жест, ограждающий погодок от внешнего мира. Улыбка на лице кажется резиновым оскалом маски с пустыми глазницами. Горячий бензиновый ветер из воздуховодов автобуса треплет край «Ночного экспресса» в руках пассажира напротив. Человек бросает на Горохова короткие взгляды поверх газеты стоит только листам завернуться в очередной раз. На скамейке перед подъездом смена старушек, которых зима безуспешно обстреливает снежными зарядами, теснее сдвигают ряд при его приближении, головы в серых платках из собачьего пуха неспешно поворачиваются, как орудийные башни, и Горохов физически ощущает хищный клёкот словесного затвора, дрожь спускового механизма, изготовленного к прицельному выстрелу.

Чёрный прямоугольник распахнутой настежь двери под козырьком кажется входом в нору пещерного тролля. Дневной свет меркнет, но и его достаточно, чтобы чудовище окаменело на месте. Вот оно трусливо скрывается в темноте, распухший портфель раскачивается и бьёт по коленям…

«Упаковщика» так и не нашли. Убийства прекратились. «Ночной экспресс» пытался на этом спекулировать и вновь возвращал внимание читателей к Горохову, но хуже ему быть уже не могло…

Болезнь, вновь подумал Горохов, закрывая сухие воспалённые глаза и прислушиваясь к колючему шёпоту ветра. Да, ты болен, бормотал ветер. Ты болен Ямой. Ты чувствуешь ее дыхание, слышишь, как глубоко под снегом тяжко вздымается грудь в тревожных снах о прошлом и будущем. Плотный шрам тропы рассекает её безмятежное лицо. Она копит силы для тех, кто придёт окунуться в её тень и темные воды тайных желаний. Она ждёт, как и ты…

«Я?»

Да, ты затаился, но всё еще ждёшь…

«Чего? Чего я жду?»

Она знает…

«Что знает? Зачем я ей?»

Она знает, смеётся ветер. Ты знаешь, и она знает, что ты знаешь… Может быть, ты — Страж? Страж Ямы. Ветер заходится довольным уханьем, кружась меж телевизионных антенн на крыше, гремит жестью водостоков и стрелой уносится в небо, что ещё не устало горстями швырять ледяную труху в пасть ночи.