Андрей Сенников - Девять

Игорь немного помолчал, дотронулся до бокала, чуть повернул его, но не поднял.

— Дед умер восемь лет назад. Ему было восемьдесят два. Последние три года он практически не выходил на улицу из-за плохо сросшейся после перелома шейки бедра. Старый не старый, а мужик он был здоровый. И на восьмом десятке гнул в пальцах монетки, чем Катьку веселил до невозможности. Ростом под два метра, в кости широкий, к старости не пополнел, не зарос жирком, а словно подсох. В общем, когда ногу поломал, помогать ему надо было, утку подать-вынести, обтереть: в первое время он и не вставал. Дед кряхтел, подсмеивался над собой, но помощь мою принимал без стыдливости, капризов или недовольства, такое уметь надо. Я только тогда и рассмотрел, сколько отметин на нем две войны оставили: финская, отечественная, до самой Маньчжурии. Больше, чем орденов и медалей…

Горохов вычистил мундштук ёршиком и заложил новый фильтр, набил трубку, но не раскуривал.

— Я любил разговаривать с дедом, — продолжал Игорь. — Нравился он мне, взаимно надеюсь. Называл он меня — Игорша. Забавно звучит, правда?.. Интересный человек, и сильный. До войны образование — три класса и коридор, а в пятидесятом — Лесной институт экстерном закончил. Пожалуй, я к нему привязался здорово. Своих-то дедов я не знал: оба погибли на войне. Один в сорок втором, подо Ржевом, через два месяца после призыва, а другой в Венгрии, у озера Балатон… Давайте выпьем за них, что ли, Альберт Васильевич. Не ко времени вроде, а по мне, так самое оно…

Выпили, молча. Горохов подумал об отце, который пролежал в больницах, в общей сложности, двенадцать лет — столько времени доктора выковыривали из него осколки. Горло обожгло, язык чуть онемел. Горохов раскурил трубку. Игорь взял один орешек из розетки…

— Словом, как-то всё навалилось разом. Работал я посменно, машинистом-обходчиком котельного цеха, учился в вечернем. Летом в цехе жара несусветная, шумно, пыльно. На нулевой отметке барабанные мельницы грохочут, механизмы золоудаления. На восьмой — питатели сырого угля, пламя в топке котлов гудит, а на тридцать шестой отметке, на макушке котла — пар, что в барабане, что главном паропроводе и жара, как в бане. Набегаешься за смену — ноги отваливаются. «Рогатка» (ключ такой двулапый, задвижки вручную крутить) в руках не держится. Да что там ключ — авторучка, бывало, на лекциях из руки выпадала. Уставал дико, но самое ужасное — спать не мог толком. Нервы. Катька ещё болела часто. Дёрганный я стал, злой, учёба моя стала мала-по-малу прахом проходить, а сам я чуть не ежедневно к бутылке прикладываться…

Горохов приподнял бровь.

— Да-да, — продолжал Игорь. — Представьте себе. Понятно, Инне всё это дело не нравилось, и трудно сказать, к чему бы мы в итоге пришли. Примерно за полгода до смерти деда, отправил я своих по льготной путёвке в наш ведомственный профилакторий. В первый же день, после работы купил бутылку водки и сразу домой. Отдохнуть спокойно. Картошки отварил, селедки начистил, салат из свежей зелени настрогал и к деду. Не помню, с чего началось, то ли разговор такой зашёл, то ли дед чувствовал, что скоро уже и, вроде, как итоги жизненные про себя подводил. А может, поучить меня дурака хотел. «Знаешь», — говорит, — «Игорша. Вот много в жизни видел, знаю. Хорошего и плохого. Чему-то радуешься, что-то не примешь никогда, чего — то не поймёшь, что-то войдёт в тебя, в душу, да там и останется, крепко, надолго. Всё бывает — жизнь длинная. С одним ужиться не могу: ни оттолкнуть, ни понять, ни забыть…» И рассказал. Я вам тоже сейчас…

Игорь отхлебнул коньяка, выдохнул. Горохов пыхнул дымком, огонёк в трубке заалел под пеплом. К чему Мятов клонит, он пока не понимал. Какое всё это имеет отношение к его делам?..

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году, Ваньке Кочергину исполнилось двенадцать. Тогда и Кирчановска, как такового ещё не было. Местечко глухое, не деревня даже, а частный лесопромышленный посёлок у слияния Ловати и Ломжинки: деревообрабатывающий заводик и лесопилка, полтора десятка бараков для рабочих, несколько лабазов, пара каретных сараев, дом урядника, церковка, острожный дом и особняк купца Осокина. Собственно, посёлок и начинался, как Осокино, вокруг лесопилки. Оборотистый купец, поставил и паромную пристань, валил лес, сплавлял паромы по Ловати в Томск, славный извозным промыслом, а оттуда дальше — на запад. Помимо этого, снаряжал из опытных мужичков промысловые партии по притокам Ловати, в том числе и в верховья Ломжинки, бить шурфы, искать золотоносные ключи, скрадывать пушного зверя, у тельмучин местных выменивать шкурки. По столыпинской земельной реформе в уезд стеклось много народа, но поднять хозяйство сумели немногие: и климат суровее, и работы больше. Шли в найм к Осокину. Пётр Кочергин гонял плоты, пока в пятнадцатом не забрали в солдаты.

К зиме семнадцатого поползли слухи о революции в Петербурге и мире с германцами. Говорили, что царь отрёкся от престола и ещё разное. Кочергины ждали с фронта Петра, главу семейства, но не дождались: не то сгинул человек, не то ещё что. Десятилетний Ванька работал на лесопилке, что мог. Мать обстирывала рабочих, латала одежду. Жили в выгороженном углу, в одном из работных бараков для семейных.

Осокин уехал в Томск и не вернулся. Зато летом следующего года приехали человек двадцать конных, собрали перед купеческим особняком митинг и тощий, остроносый человек в кожаном реглане, с жёлтой коробкой на боку объявил, что настала заря человечества и победила революция, всё в Осокино принадлежит теперь народу, то есть им. Водрузили над купеческим домом красный флаг и кумачовый транспарант над входом: «Вся власть Советам!» Комиссар Лацис, тот самый человек в реглане, объявил, что надо избрать представителей в уездный Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Мужики почёсывались. Власть оно, конечно, власть, а чего делать-то? Гнать лес, как раньше, или ещё чего. Осокинская баржа с крупой, солью, мукой, мануфактурой и прочим не пришла. Осеннее торжище не состоялось: хозяева заимок разъехались, увозя с собой продукты таёжного промысла. Тельмучины откочевали южнее. Известие о том, что Осокино войдет теперь в состав новообразованного Щегловского уезда, где уже вот-вот начнется промышленная добыча «горючего камня» на рудниках, радовало мало: эвон, где поп, а где попадья, то ли войдём, то ли нет. Жрать-то чего зимой будем? За что работать? Какие у новой власти деньги? Да и вообще, чудно. «Большевики», «революция»…

Трудно сказать, как пережили бы зиму, но всё быстро переменилось. Поздней осенью, когда по Ловати уже шла шуга, взмыленные битюги вытянули к паромной пристани баржу, а из тайги наехали с полсотни человек, верхами и на двух подводах во главе с самим Осокиным. Комбед выстроили у стенки. Ударили в сполох, вновь согнали народ, и Осокин, подбоченясь в седле, объявил, что власть в Сибири перешла к верховному правителю, адмиралу Колчаку и временному правительству, а всех «краснюков», запродавшихся немцам и жидам», погонят на запад, пока не перебьют до последнего. Начали с секретаря комбеда. Голого, протащили на верёвке до самой пристани, избивая прикладами, а там сбросили в реку. Остальным предложили незатейливый выбор: или — или. Трое отказались присягать верховному и их тут же расстреляли, у крыльца, под кумачовым полотнищем.