Александр Варго - Прах [сборник]

Следующий (предпоследний на вводе Берестова) показ «Промерзшей почвы», увы, тоже не обошелся без эксцессов.

Перила Клифтонского моста скрипели, стонали и заглушали реплики, как если бы кто-то намеренно подпилил или криво скрутил их шурупами, вынуждая актера выпасть в зрительный зал. Многочисленная одежда сцены – от занавеса до последней кулисы, – шуршала так, будто ее скроили из целлофана, самого гадкого и трескучего; заставляла повышать голос и перегружать связки.

В какой-то момент Николя даже начал незаметно коситься вверх, где перед рядами колосников притаился пожарный занавес. Ему вдруг пришло в голову, что цыган способен нахимичить с его конструкцией, и тяжелая стена вот-вот рухнет прямо на Берестова, ломая кости и сворачивая шею на глазах у сотен зрителей…

На скрипе и вздохах декораций небрежность монтировщиков не заканчивалась. «Сосновый лес», в котором братья Карр по сценарию находили убитую пакистанскую девочку, на этот раз был редким и кривым. Древесные стволы, собранные из узких полос горбыля и пенопласта, при прикосновении к «коре» визжали и кренились так, будто хотели посыпаться доминошками.

Дверь в квартирку «ведьмы» тоже заело и она напрочь отказалась открываться именно в тот момент, когда Филип должен был неспешно отворить ее в скорбной палаческой тишине. Берестов, безусловно, выкрутился и на этот раз – сымпровизировал на радость залу и ногой выбил створку почти вместе с дверной коробкой. Это начисто изничтожило чувство мрачной неизбежности самосуда над невинной. Но определенно привнесло в напряженный спектакль еще больше надрыва и драмы.

Николя точно знал – все это проделки цыгана. Его жалкая беспомощная месть Берестову, его будущим разоблачениям и горькой правде, которую смельчак собирался донести до остальных членов труппы.

Зал, тяжелый и смурной в начале спектакля, к финалу оттаял и трижды звал на бис.

Николя ходил вместе со всеми, упивался аплодисментами и демонстративно не замечал обожающих взглядов Людочки Сёминой. А сразу после – когда остальные принялись обсуждать планы на вечер и расходиться по гримеркам – хладнокровно удержал себя от скоропалительных решений.

Вместо этого сходил в душ, смыл грим и терпеливо переоделся. И лишь затем, несколько припозднившись на общий импровизированный фуршет в фойе, отослал Артема за главным монтировщиком-декоратором.

Тот, нужно заметить, смиренно побежал. В очередной раз продемонстрировав бесхребетность и слабость характера, в том числе перенятую у своего персонажа Рори Карра. Отсутствовал долго. Вероятно, уговаривал. Но привел.

Зурало пришел на пьянку в усыпанной опилками толстовке, помятый и худой, словно вяленая корюшка. И вот тогда-то, поставив обманчиво покорного цыгана перед большей частью коллектива (начальство, к сожалению, в этот вечер не пришло), Николя ему все и высказал. Открыто и доходчиво, почти не срываясь на оскорбления и ругань.

Еще в гримерке отрепетировав обличительную речь, он без запинки возмутился необъяснимой вседозволенностью одноглазого неряхи. Посетовал, что тот сумел поставить себя выше многих актеров, в том числе и прим. Укорил коллег за потакание прихотям цыгана, за его разрешенную надменность, высокомерие и вальяжность, помноженные на весьма сомнительные таланты декоратора и изготовителя. Поразился несовместимости многочисленных обязанностей Зурало Годявировича, пофантазировал о количестве рабочих ставок, получаемых цыганом в бухгалтерии (и это при не самом богатом положении «Чердака»). А в завершение выразил сомнения в наличии у того городской прописки или даже, чего уж там, гражданства…

– Признай, Зурало, – наконец попросил Николя, ощущая невероятные легкость и воодушевление, – что сегодня ты намеренно сделал все так, чтобы сорвать мою роль? Сознайся, легче станет.

Коллеги Берестова молча наблюдали за монологом. Несколько актеров казались ошарашенными, двое-трое неодобрительно мотали головами, а большинство уставились на новенького с откровенным страхом.

Севастьян Григорьевич в чинном молчании выпил пластиковый стаканчик коньяку и теперь отстраненно изучал портреты актеров «Чердака», украшавшие холл. Тамара смотрела на Колю внимательно и цепко, то ли восхищаясь его смелостью, то ли взвешивая последствия. Бледная Людочка дрожащими руками намешивала «отвертку». Артем зажался на угловом пуфе, напоминая ребенка во время родительской ссоры.

– Не скажу, – наконец, выдержав почти идеальную паузу, ответил Зурало и осмотрел притихших зрителей. – Не стану лжи на душу брать. Почти все здесь это знают: не делал.

Раненую щепой ладонь Берестова засвербило тонкой зудящей болью. Кулаки его невольно сжались, он шагнул к цыгану. Артемка тут же вскинулся, взгляд его метался.

– Николай, одумайтесь! – воскликнул парень, сам испугавшись и тона, и громкости. Добавил чуть тише, виноватее: – Пожалуйста, давайте мы все сейчас…

Николя оборвал его властным махом руки и успел заметить, как распахнулись подведенные угольно-черным глаза Тамары. Значит, не остались неоцененными его характер, прямолинейность и отвага! В груди Берестова тут же потеплело еще сильнее, и он даже пожалел, что начал отповедь прежде соточки граммов жгучего, с ними эффект оказался бы многим ярче.

Черногорова наблюдала, от волнения покусывая губу и переводя взгляд то на цыгана, то на бросившего ему вызов храбреца. А тот криво (по-геройски, как считал) улыбнулся.

Вообще-то Берестов с неодобрением относился к производственным романам. Но про товарищеский секс так не считал, а потому в ближайшие пару недель планировал сделать все, чтобы после спектакля Тамара заглянула к нему на чай…

– Ты меня сразу невзлюбил, верно?! – спросил цыгана Николя, при этом продолжая наблюдать за разрумянившейся Черногоровой. – Ну же, Будулай, сознавайся!

Одноглазый дернул бровью, но жесткое оскорбление проглотил. Устало покачал головой, собрался развернуться и уйти, лишь напоследок негромко бросив новичку:

– Ты, Коленька, свою шляпу на меня не примеряй…

И именно эта фраза – одновременно отеческая, панибратская и нравоучительная, да еще и произнесенная столь фамильярным тоном, – стала для Берестова последней каплей.

Он рванулся вперед, замахиваясь длинно и красиво, как преподавали в училище.

– Какой я тебе еще Коленька?!

Звук пощечины вышел оглушительным.

Людмила охнула и уронила стакан с крепким коктейлем среди закусок, обильно запачкав оранжевыми брызгами мешковатую кофту. Тамара вздрогнула, как если бы пощечину дали ей. Артемка пулей миновал фойе, готовый грудью остановить возможную драку. Севастьян Григорьевич неспешно поднялся из кресла и присоединился к молодому коллеге, глядя на Берестова… вовсе без злости. Но неужели с сочувствием? Или жалостью?