Pferd im Mantel - Очищение молитвой [Неоконченное]

— Со слов-то твоих понятно, что большое дело делали вы, вояки! — вышел к нему Русков. — А только как нам понять, что этот вот, — ткнул он палочкой в направлении привязанного Когана — Окулиста, — и есть тот Окулист, о котором ты говорил, а не кто другой?! Можа, счёты вы с кем сводите, али что иное? Нам-то откудова знать?!

— Счёты?! — поднялся с ящика Звиад. — Какие уж тут счёты. Ты, отец, не в обиду, критично оцени нас вот, — показал он на своих крепких, вооружённых с ног до головы бойцов, — и вот его. Как думаешь, отец: а надо нам было тратить время и топливо, чтобы, сводя с кем счёты, сюда, в Кушалино, о котором день назад ещё и не знал, этого тащить?! Где логика?

— Можа, ты и прав. — кивнул Пётр Василич, — А можа и нет: коли по словам твоим судить — вешать его надо, а коли по доказательствам — то я их у тебя не вижу.

— Эх, вот ведь… — махнул в расстроенных чувствах капитан. — По-другому ты бы рассуждал, отец, если бы документы майора того с собой у меня были. Ну что же теперь: посылать за ними людей?

— Постойте-ка. — вдруг пришло решение в голову Фёдора. — Сейчас будут вам и доказательства, и более того. С чем не поспоришь. А ну-ка, кто — нибудь, — обвёл глазами толпу Срамнов, ища того, кому можно поручить то, что задумал. — Вот ты, Павел. Давай-ка, бегом до Маши. Знаешь, где она?

При этих словах Фёдора среди людей прошла волна шёпота.

— Эх, Федька! Голова! — стукнул палкой об асфальт Русков. — А ну, бегом с Машкой — кому сказано!

— Не надо никуда бегать. — Наша Маша раздвинув руками людей, вошла в круг — словно из воздуха появилась! — Слышала всё. Ты, капитан… дай руки мне.

Опешивший от явления из ниоткуда странной девушки в плаще и капюшоне, скрывающем её лицо, капитан машинально протянул ей обе руки. Тонкими пальцами Маша прошлась по ним, а потом сжала своими руками его ладони. Так, не двигаясь, они стояли минуту, затем Маша отпустила капитана и, подойдя к замершему отцу Паисию, сказала:

— Батюшко! На пару слов.

Они отошли, но каждый следил за ними, не мигая. Батюшка, наклонившись к уху девушки, что-то говорил и разводил руками, а та что-то отвечала, потом, поклонившись отцу Паисию и не озираясь, Маша, наклонив голову и пошатываясь, покинула площадь. Отец Паисий вернулся, подошёл к мало что понявшему из произошедшего Звиаду.

— Капитан. Делай, что должен. Благословляю! Только не в селе — вези прочь его.

— Всё сделаем, отче. — поклонился священнику капитан, и отец Паисий перекрестил его.

Фёдор наблюдал развитие ситуации молча, а тут вдруг как будто в голове прострелило.

— Чёрт! — крикнул он, и батюшка, стоявший рядом, округлив глаза, даже присел.

— Где?!

— Да нет! — отмахнулся Срамнов, и рванув сквозь расступающуюся перед ним стену людей, крикнул: — Маш! Маша, постой!!!

Но Нашей Маши уже словно след простыл. Фёдор рванул к своему мотоциклу, и сдёргивая его с подножки, крикнул: — Звиад! Подожди! Без меня — не делай ничего с ним!!!

Мотоцикл рыкнул, выпустив струю выхлопа, и Фёдор крутанул его на месте, вокруг ноги. Набирая скорость, он рванул в сторону, в которую ушла Маша. Выскочил на улицу — да нет нигде! Вот быстрая, подумал Срамнов, и выкрутил ручку газа. Как он не додумался сразу?! «Смотреть» надо было не капитана — Окулиста надо было «смотреть»!!! «Дебил!» — в сердцах наградил себя Федя. Меж тем поворот на улочку, где Машин дом, и… вот она, лежит ничком под кустиком, у тропинки. Фёдор так нажал на тормоз, что байк выполнил залихватский стоппи. Откинув ещё работающий мотоцикл на чей-то штакетник, Федя прыжком оказался рядом с девушкой.

— Маш, Маша!!! Что с тобой?! — откинул капюшон Федя и отшатнулся. На бледном Машином лице сверкнули белки глаз с закатившимися зрачками. Сеанс. Помоги Господи!

— Маша, Маш!!! Это я, Федя! Да что ж такое! — тряс девушку Срамнов. На его крики из соседних домов начали выходить люди, видя происходящее — спешили убраться, крестились. Вдруг тело девушки напряглось, дёрнулось, и зрачки венрнулись на место. Маша улыбалась, и это был первый раз, когда Срамнов — да и не только он — впервые видел улыбку на её лице.

— Маш, Маш! Ну вот… Вот так… Как ты? Что с тобой?! — бормотал Фёдор, держа её голову на своей руке.

— Фе… Федя… — прошептали её сухие губы. — Худо… Худо мне. Домой бы…

— Сейчас, сейчас, Машенька. — бормотал он, поднимая её невесомое тельце на руки. — Вот так. Пару шагов — и дома, а там Акимовна…

Маша обняла его за шею и её глаза уперлись в его.

— Федя. Слушай меня, Федя. Видела я, всё видела. Как тебя сейчас вижу. Скоро… уже скоро… всё станет другим у нас. Уже скоро… вот-вот. Всё изменится. Большие дела. И большая беда. Война. Большая война. Капитан этот… береги его. Многое от него… с ним… а ты береги. Сколько сможешь. Федя! Жена твоя…. Скоро…

И тут Маша отключилась.

— Маш, Маша! Стой! Подожди! Что — жена моя?! Да что ж это!!! — в сердцах крикнул Срамнов, но девушка повисла, словно куль.

Принеся её домой, фёдор положил её на кровать, а причитающая Акимовна, крутилась под ногами, больше мешая, нежели помогая.

— Ай, Божечка ж! Да что ж ето за день такой! Ууу, доча, былиночка моя, опять призрилось что!

Маша провела в постели восемь дней, прежде чем смогла встать. Бледная, прозрачная как стекло, оттолкнула свою Акимовну, и в чём лежала, в том и вышла на улицу. Дорога её в Правление, где во всю кипели страсти, связанные со скорым прибытием людей капитана Гамишвили. К ним в Село, навсегда. Но Маша ещё этого не знала, хотя кому известно — что она знала тогда, шатаясь, бредущая в сорочке по сельской улице, а что нет?! Она знала другое — чем раньше она расскажет, что же они «видела» в тот день, тем лучше. Лучше для всех.

Самость!!! Вот он, самый что ни на есть, лютый-то бич наш! Через него и деется в сердцах да душах наших та самая сатанина детель, на которую воюет, не зная покладу рук, Церковь-то наша, Православная! Да всё тщетно: как пришли в этот мире во грехе, так с ним ко Господу и отходим. И конца, и краю сему правилу нет. Ох, лют ворог человеческий вековечный, ох лют! А как продуман: аки змий в пяту жалит; и не знаешь, когда подкараулит. А подкарауливает каждого; ране-то и подкрепче люди были, и духовно, и физически — а всё ж падали и они. А уж нам-то… грех и рассуждать. Церковь-то воюет, а всё ж, и в Церкви нынче люди те же. Плотяные. Плотяные, как есть. Внутреннего своего — Божьего человека — многие ли взыскали?! Нет; горе нам по делам нашим. И в малом самость эту свою не можем уязвить, гордыню нашу проклятую — чего же на большое замахиваться?! Сиди вот — как теперь — в разрухе, вполне заслуженной; поддерживай утлый костерок, да моли Господа, чтобы случись что, себе душу забрал, а не оставил тут, в сокрушённом уж дотла мире, на пагубу, бродить неприкаянно в лютом голоде, тщась напитать гниющую плоть от подобных тебе. Страшны, неподъёмны грехи наши, каждого в частности, и вкупе — соборные. А всё ж, кара Божья, о коей, не зная устатку, твердили Святые Отцы наши, со времён оных — куда как страшнее! По Сеньке и шапка: всё нам поделом! Когда душою-то да правдой заниматься было золотое время, мы его на что тратили? А теперь уж всё: отзвенело лето золотое наше, пришёл срок и зимнюю стужу терпеть. Да Господа причитаниями не гневить — и так Его терпение вышло всё.