Pferd im Mantel - Очищение молитвой [Неоконченное]

Что ж за люди-то мы такие?! Что ни подумай, что ни почни, куда ни глянь — всё ко греху, и ко греху единому. Казалось бы, известно: покуда жив — всему радуйся, да Господа благодари. А мы что ж? А мы всё те же: сами гневаемся и Господа суетой своею ещё более гневаем. И в малом грешим, и в большом — да вот ту же погоду хоть возьми. Сколь не понукай себя на терпение, а оно уж иссякло. Хилые стали духовно, не чета предкам — те и не такое выдерживали, крепились и духом не падали. И вот, наш черёд. А мы?!

А погода меж тем и вправду разгулялась. Через половину марта уж перевалило, а зима всё не унимается. Вроде как Бог, вконец ополчившийся, решил и в малом угнетать проштрафившийся плод созидания Своего: враз мир сокрушив, добавляет горстке упорных и мороз с метелями. Вон как через покосившуюся воротину-то снегом закидывает!

Шалый ветер бросил в лицо кутавшемуся в старую одёжину батюшке очередную порцию мелкого, как крупа, снега, и отец Зосима, перекрестившись, утёр лицо перчаткой с обрезанными пальцами — так-то сподручнее и посох в дороге держать, и с делами управляться. Утеревшись, старик, изрядно похудевший — и на чём только одежда-то держится? — подложил в начинающий чахнуть костерок несколько щеп, нарубленных загодя братом Глебом ещё с вечера. А теперь уж ночь; кто ж его знает — который час? За стену и нос не высунь: вмиг обморозит. Единственные часы у брата Глеба — одного из двух иноков, покинувших надёжные стены обители вместе с отцом Зосимой; а он давно уж отправился на разведку, да всё никак не вернётся. Как бы не худое что приключилось! Ну да брат-то Глеб — крепкий, здоровенный муж, словно буйвол. Да и топор его при нём, он с ним не расстаётся. Ежели мёртвые настигнут — ещё не беда, а ежели — бесы?! Помилуй Господи!!!

— Софроний, сынок! Глянь-ко — не идёт Глебушка? Что ж такое-то, как бы не случилось что… — позвал старец своего верного келейника. Когда батюшка благословил его оставаться в монастыре, уходя, Cафроний пал на колени перед духовным отцом.

— Помилуй, батюшка! А только волю Вашу на сей раз не выполню! С Вами пойду! А иначе не будет!

С Софронием в путь напросился и брат Глеб, из новых монахов, отбывавший свои послушания при монастырском гараже. Скромный сам и мастер на все руки, нравился он старому архимандриту. А тут пришёл, поклонился:

— Тоже пойду. Вы, конечно, батюшка, великой воли человек; не то, что я. Однако и испытания предстоят, по всей видимости, великие. Вон что за стенами-то творится. Посему, не могу Вас отпустить так вот. А я хоть и худой монах, а всё же армии пятнадцать лет за плечами. Чем могу — пособлю в пути. Не отказывайте!

Долгие вечера готовились к пути. Отец настоятель призывал к разуму:

— Отец Зосима, ну подумай же! Куда в зиму-то теперь?! И дорог-то нет! Вот подожди до весны хоть. Как растает — тронетесь. Сам видишь, какие зимы-то теперь, хоть прошлую вспомни! В смерть ведь идёшь!

Но отец Зосима был твёрд в своём решении:

— Да что ты, отец Тихон! А то сам не ведаешь, что так и так все в смерть идём. Одни ране, другие позже. Но зная то, что сделать ещё что-то можно успеть, не могу оставаться праздным. Пойду. Бог поможет.

— А вот скажи мне, отче: не может ли быть так, что книга сия есть элемент сатанина промысла? Как мы можем быть уверены, что то, что написано в ней, не от врага исходит?! Мы с нею носимся тут, как курица с яйцом, уже седьмой год… Вот время-то летит, а? А растолковать смысл, всё ж, до конца так и не смогли…

— Тихон… и того, что смогли — изрядно хватит. Разве нет?! Ну как можно нам быть в затворе теперь-то? Эвон ведь. Считай хоть на пальцах: сколько времени осталось отпущенным, коли мы правы с тобой в толкованиях наших? Надо торопиться: выходит время. Не усердствуй — теперь пойду, как решил.

— А ежели — нет?! Вспомни — скрытый смысл сего писания мы искали с тобой по косточкам, да по крохам, интуицией лишь одной руководствуясь. Подумай: какова причина сокрытия текста того более, чем на полтора века, от Церкви? Да и достался он тебе, мягко говоря, странными судьбами.

— Не терзайся сомнениями, Тихон. И меня не блазни. Не сделав, шагов не придприняв — насколько горше будет знание того, что мог, да не осуществил. Сам знаешь: проверить можно лишь, к сроку поспев. Тут и вскроется тогда, правы мы были с тобой, или ошибались, подверженные искусу. А видишь сам — сбывается, сбывается речённое монасем тем, мир его душе. Надо идти. А идти мне — тебе нельзя; обитель на тебе. Всё ведь решили, что ж ты теперь?!

И воистину, неисчислимое количество вечеров провели отцы настоятель и духовник в монастырской библиотеке, тщась растолковать и хронологически привязать пророчества неизвестного монаха. Труд адов, иначе не скажешь: годы и погоды не пощадили хрупкую книгу, многие страницы сотлели, изгнили; другие, щедро траченные сыростью, навеки спрятали написанное на них от глаз. Море трудов и свидетельств перелопатили батюшки, и выходило так: книга сия являлась копией, а отнюдь не оригиналом, вручную переписанная братом-писарем Соловецкой обители в 1876 году. Другие свидетельства, именующие текст «прорчествами конца времён Евлогия, что со Смоленщины», временами попадались и в более поздних трудах святых отцов, историях обителей. Последнее, найденное отцами свидетельство, датировалось 1918 годом, когда некий брат Георгий составлял своему архиерею список книг и утвари, реквизированной большевиками в Николо-Ахангельском монастыре. В наше время следы труда терялись, и где бы не искали они, уже более не всплывали. День за днём, крупица за крупицей, распутывали они таинственную нить пророческих видений монаха, жившего неизвестно где и оставившего после себя лишь этот таинственный труд. Некоторые строки пробирали отцов до дрожи своими ужасающими предсказаниями, в других достаточно ясно раскрывались сроки грядущих событий. Нет, даты и время, конечно же, проставлены не были; структура текста была иной. Времена наступления событий указывались провидцем в привязке к другим, между иными очерчивались интервалы.

Вот такие строки следовали, например, за теми, которые описывали явление в мир прожорливых тварей из-за гробовой доски — ходячих, вечно алчущих мертвецов. Как-то само собой, нормальная монастырская характеристика опочивших — «покойные» — отошла в прошлое и забылась за ненадобностью. Покоем для мертвых более и не пахло. А всё это, и многое иное, исполнившееся уже позже, было изложено неизвестным монахом и растолковано отцами Зосимой и Тихоном. В ходе трудов и набрели они на полуистлевшие строки: