Стивен Кинг - Томминокеры

На колокольный призыв отозвался Фрэнк Спрус, владелец крупнейшей в городе молочной фермы. И Джон Мамфри, чей отец когда-то пытался выступить против Рут на выборах. И Эшли Руваль, за два дня до смерти Рут проехавший мимо нее у границы Хейвена; мальчик явился вместе с родителями, весь в слезах. И доктор Уорвик, и Джуд Таркингтон. Эдли Маккин пришел под руку с Хейзел Маккриди. Ньют Беррингер с Диком Эллисоном шагали медленно, поддерживая идущего между ними Джона Харли, предшественника Рут. Джон едва держался на ногах, чуть ли не просвечивал насквозь. Его жене Мэгги нездоровилось, и она предпочла остаться дома.

Все они шли на звон – Тремейны и Тарлоу, Эплгейты и Голдманы, Арчинбурги и Дюплисси. Такие славные на первый взгляд люди, представители здоровой породы Мэна, где смешалась французская, ирландская, шотландская, канадская и прочая кровь. Но теперь они были иными. К церкви стягивались не просто телесные оболочки; их разумы тоже сливались в один, который внимательно наблюдал за чужаками, отслеживал каждую ноту, что выбивалась бы из нужной мелодии… Горожане сходились теснее, прислушиваясь к колоколам, и те все громче звенели в крови, бегущей по нечеловечьим жилам.

Эв Хиллман вцепился пальцами в руль «чероки» и округлил глаза при первых далеких звуках необычной музыки.

– Что за дьявол?..

– Обычные колокола, – дернул плечами Батч Дуган. – Красиво звонят. Наверное, погребение скоро начнется.

«Там будут хоронить Рут… А я тут торчу с полоумным дедом на другом конце Хейвена. Бога ради: зачем?» Ответа он сам не знал, но подозревал, что теперь уже поздно что-либо менять.

– Колокола методистской церкви раньше так никогда не трезвонили, – нахмурился Эв. – Кто-то их подменил.

– Ну и что с того?

– Ничего. А может, и все. Как знать. Нам пора.

Старик повернул ключ зажигания, и мотор «чероки» взревел.

– А я еще раз спрашиваю, – проговорил Дуган со сверхъестественным, как ему показалось, терпением: – Что мы ищем?

– Трудно сказать. – «Чероки» разогнался и пересек городскую черту. Альбион остался позади, впереди был Хейвен. Эва охватило неприятное предчувствие, что, вопреки всем мерам предосторожности, он уже никогда не выберется отсюда. – Когда найдем – узнаем.

Дуган не ответил; только снова мысленно удивился: как он мог во все это впутаться? Похоже, он сам свихнулся не меньше сидящей рядом трухлявой развалины. А то и больше. Устраиваясь понадежнее в кресле, Батч поднял руку и потер место над бровями.

У него начиналась мигрень.

Лысая голова Гурингера, так похожая на спелую дыню, сияла всеми цветами радуги благодаря витражам, сквозь которые пробивались с улицы летние солнечные лучи. У многих из прихожан глаза покраснели или же были на мокром месте, когда после гимна, молитвы, второго гимна, чтения любимого библейского отрывка покойной («Заповеди блаженства») и третьего гимна преподобный завел прощальную речь. Аналой перед ним утопал в пышной пене ярких цветов. От их приторного запаха можно было задохнуться, хотя через верхнее окно, открытое нараспашку, свободно дул ветер.

– Мы собрались здесь, чтобы почтить память Рут Маккосланд и отметить ее кончину, – начал Гурингер.

Горожане сидели перед ним, положив руки на колени или теребя носовые платки; их глаза – большей частью влажные – взирали на проповедника с пристальной, трезвой внимательностью. Любой посторонний наблюдатель, окажись он здесь, заметил бы, что конгрегация четко делится на две части. Местные жители отличались здоровым видом, румянцем и безупречной чистотой кожи. Приезжие – болезненной бледностью и мутными взглядами.

Дважды во время прощальной речи кто-то из них срывался с места и выбегал на улицу, чтобы тихо избавиться от остатков завтрака. Прочих тошнота донимала меньше; просто что-то беспрерывно ворочалось и бурчало в кишечнике – неприятно, однако терпимо.

Нескольким чужакам еще до исхода дня предстояло лишиться зубов.

У кого-то голова раскалывалась от боли, которая бесследно исчезнет за чертой города, что спишут на запоздалое действие аспирина.

И очень многих прямо во время речи Гурингера, на жесткой церковной скамейке, посетят потрясающие замыслы. Причем иногда настолько масштабные, грандиозные и внезапные, что не одному бедолаге покажется, будто ему прострелили голову. И он будет еле сдерживаться, чтобы не выскочить на улицу с оглушительным воплем: «Эврика!»

Обитатели Хейвена наблюдали за всем этим и про себя посмеивались. Внезапно размякшее, точно подтаявший пудинг, лицо чужака приобретало изумленное выражение. Глаза широко раскрывались, челюсть отвисала… Ни дать ни взять, еще одного осенила Великая Идея.

Эдди Стэмпнеллу из казармы в Дерри, к примеру, пришло на ум, как можно создать национальную сеть мгновенной связи для всех полицейских страны, к которой никто из не в меру любознательных штатских не мог бы нелегально подключиться. Его захлестнули идеи о возможных последствиях подобного открытия – и одновременно его усовершенствования. Будь мысли водой, Эдди уже утонул бы. Его трясло, точно в лихорадке. «Я стану знаменитостью!» Он забыл и о проповеднике, и о сидящем рядом Энди Райдауте, и о своей неприязни к мерзкому городишке, даже о Рут. Новая идея поглотила рассудок полностью. «Я стану знаменитостью! Я совершу переворот в работе полиции… По всей Америке! Нет, по всему миру! Ох, черт! Да что-о-об мне!..»

Жители Хейвена, доподлинно знавшие, что к полудню замысел потеряет резкость, а к трем вообще бесследно растает, – только молча усмехались, и слушали, и выжидали. Когда окончится этот фарс, они смогут вернуться к своим делам.

К «обращению».

Городское альбионское шоссе номер 5, превратившееся здесь, в Хейвене, в шестнадцатый пожарный объезд, представляло собой разбитую грязную колею. Дважды джипу встретились ответвления, уводившие прямо в чащу, и каждый раз Дуган внутренне напрягался, готовясь к еще более жуткой тряске. Но Хиллман пока не сворачивал. И, лишь достигнув шоссе номер 9, он вырулил влево, разогнал «чероки» до пятидесяти миль в час и углубился в Хейвен.

Дугану сделалось не по себе. Он и сам не знал почему. Старикан выжил из ума, это ясно. Якобы целый город вдруг стал змеиным гнездом. Это же паранойя чистой воды! А все-таки внутри неуклонно, с каждым биением пульса нарастало нервное напряжение. Пусть пока едва заметное, точно занимающийся ползучий пожар.

– Что ты все время голову трешь? – обронил Хиллман.

– Мигрень.

– Если бы не ветер, было бы куда хуже.

Еще одно замечание, лишенное смысла. Какого черта Батч здесь забыл? И почему, интересно, у него вдруг разыгрались нервы?