Стивен Кинг - Томминокеры

– Да в порядке я, – буркнула она, наконец одолев крыльцо. Нависла над Гардом, потихоньку закипая. – Где она?

Гарденер кивнул в сторону дома. Из открытых окон доносился шум льющейся воды.

– Принимает душ. Весь день в лесу работали. Жарища такая… У Бобби свои представления о дезинфекции, – он воздел к небу бутылку, – у меня свои.

– Разит от тебя, как от дохлого хряка, – не преминула заявить Энн и уверенной походкой направилась в дом.

– Нюх у меня не чета твоему, да только и ты, дорогуша, пахнешь весьма пикантно. Как это нынче называется? О-де-писсон? Особый французский парфюм?

Задетая за живое, она развернулась, собираясь выдать нахалу по первое число. Энн не привыкла, чтобы с ней разговаривали в таком тоне, и никому этого не спускала. Во всяком случае, в Ютике. Великий Поэт явно заблуждается на ее счет. Видимо, составил мнение по рассказам своей «донорской пробирки», местной знаменитости. Да и что с него взять, с пропойцы.

– Ну знаешь, – пробормотал Гарденер. Все это его забавляло, хотя под дымящимся взглядом этой фурии становилось не по себе. – Ты первая завела речь об ароматах.

– Захотела и завела, – процедила Энн.

– Давай попробуем сначала, – с хмельным благородством предложил Гард.

– Что тут пробовать? Ты – Великий Поэт. Пьянь, подстрелившая жену. О чем с тобой говорить? Я приехала за Бобби.

Удачный ход: зацепила-таки женой. Лицо его одеревенело, пальцы сжались на бутылочном горле. Он стоял потерянный, словно на время забыл, где находится. Энн одарила его слащавой улыбкой. О да, эта шпилька с французским парфюмом достигла своей цели, и, как бы ей ни было плохо, по очкам она его обошла.

В доме выключили душ. У Гарда возникло чувство – а может быть, просто догадка, – что Бобби прислушивается к их разговору.

– А ты – большая любительница резать без анестезии, как я погляжу.

– Может, и так.

– Ну и что? Слушай, столько лет прошло. Зачем мы тебе?

– Не твое дело.

– Зато Бобби – мое дело.

Они уставились друг на друга. Она сверлила его взглядом, а он упорно не отводил глаз; и вдруг ей пришло в голову, что если сейчас пройти в дом без лишних разговоров, то он попытается ей помешать. Пользы от этой информации – ноль, так что почему бы попросту не ответить?

– Я приехала, чтобы забрать Бобби домой.

Молчание.

Не трещат сверчки.

– Слушай, сестричка, хочешь бесплатный совет?

– Да как-нибудь обойдусь. Конфетки у чужих не беру и не слушаю советы пьяниц.

– Ты лучше сделай, что я сказал, когда ты только из машины вылезла. Чеши отсюда. Садись и чеши подальше. Недоброе здесь место.

Было что-то в его глазах, таких отчаянно честных, что ей стало не по себе. Вернулись недавние страхи, смятение – чувства, которых она, по идее, не могла испытывать. В конце концов, она целый день пролежала в машине на краю дороги, и никто не остановился. Что же здесь за народ?

И тут все ее существо восстало от возмущения и сокрушило те немногие барьеры, что еще держались. Уж если она что решила – так тому и быть. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь.

– Ну ладно, парниша, – сказала она. – Я твой совет выслушала, а теперь и ты не побрезгуй. Я сейчас зайду в эту халупу, и через две минуты только пух и перья полетят. Так что шел бы ты прогуляться, если не хочешь, чтобы тебя вонючим забрызгало. Посиди на камешке, полюбуйся закатом, подрочи, порифмуй, или чем вы там занимаетесь, великие поэты. В любом случае держись отсюда подальше. У нас с ней свои счеты, а сунешься – я тебе глотку перегрызу.

– Знаешь, в Хейвене глотку перегрызут скорее тебе.

– Поживем – увидим, – отрезала Энн и решительно направилась к двери.

– Энн, сестричка. Бобби уже не та, что раньше. Она…

– Гуляй, малявка, – бросила Энн и зашла в дом.

Окно было открыто, и задернутые шторы то и дело колыхались под легким бризом, как безвольные паруса корабля. Энн втянула носом воздух и поморщилась. Фу. Пахнет как в зверинце. От Великого Поэта она еще могла этого ожидать, но Роберта была воспитана в лучших традициях. Дом превратился в настоящий свинарник.

– Привет, сестричка.

Энн обернулась на голос. Сначала померещилось. Показалось, что от Бобби осталась лишь тень. Сердце готово было выпрыгнуть из груди: что-то неестественное угадывалось в ее силуэте. Потом Энн заметила размытые очертания ее халата, услышала звук капающей воды и поняла, что Бобби только что вышла из душа. Она была почти голой. Хорошо. Однако Энн грызли какие-то смутные подозрения: с этой фигурой что-то неладно.

«Недоброе здесь место».

– Папаша умер, – молвила Энн, напрягая глаза, чтобы рассмотреть сестру получше. Но как она ни старалась, Бобби была лишь размытой тенью в дверях между гостиной и, надо полагать, ванной.

– Я знаю. Ньют Беррингер мне все передал.

Голос какой-то не такой, и еще что-то совсем незнакомое и чудно́е в ее фигуре. И тут до Энн дошло, это осознание неприятно ее поразило, и стало еще страшнее. В голосе Бобби не чувствовалось испуга. Впервые в жизни она не боялась сестрички.

– Не стали ждать, похоронили без тебя. Когда мать узнала, что ты не приедешь, она разом постарела на несколько лет.

Энн ждала, что сестра начнет защищаться, но та хранила безмолвие.

Черт побери, выйди же на свет, трусливая козявка!

«Энн… Бобби уже не та…»

– Четыре дня назад она упала с лестницы и сломала бедро.

– Да что ты? – безразлично сказала Бобби.

– Собирайся, ты едешь со мной, – скомандовала Энн, к неописуемому ужасу уловив в собственном голосе истеричные нотки.

– А ведь тебя сюда зубы провели, – проговорила Бобби с досадой. – Надо же! Как я сама не догадалась!

– Бобби, выйди, чтобы я тебя видела!

– Ты очень этого хочешь? – Она словно поддразнивала. – Ну-ну, посмотрим.

– Хватит морочить мне голову! – гаркнула Энн не своим голосом.

– Ах, вы только послушайте! – сказала Бобби. – Ты столько лет морочила голову окружающим, я и не думала, что когда-нибудь такое услышу. Что ж, раз ты настаиваешь – пожалуйста. Смотри, сама напросилась.

Энн не желала ничего видеть. Больше всего на свете ей хотелось бежать отсюда без оглядки. Из этого мрачного дома, из этого города, где тебя, полуобморочную, оставляют лежать на обочине дороги. Но было уже поздно. Смазанное движение руки, включился свет, и в тот же миг с тихим шорохом упал купальный халат.

С кожи Бобби смылся грим. Голова и шея были прозрачны и напоминали желе. Грудная клетка выгибалась дугой, а груди срослись в единый мясистый нарост, лишенный сосков. В животе виднелись смутные очертания органов, которые уже не походили на человеческие. По сосудам бежала кровь, и она отчего-то казалась зеленой.

Сквозь лоб просматривался дрожащий мешочек мозга.