Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

– Беги, Авраам Нифонтович, – сказал, улыбаясь, Харитон. Лицо у него стало белее пшеничной муки. – Это разбойники. Душегубы…

Купец попятился назад, но ему быстро заступила дорогу страшная губатая баба с подсохшей кровяной коркой на лице.

– Куда?

Одним стремительным движением тетка срезала кошелек с пояса Тучкова и вытолкнула купца на середину комнаты так, что он упал.

Позади раздались странные звуки – свист, стук и будто что-то плюхнулось в жидкую грязь. Тучков обернулся и – захрипел от ужаса. С пола на него щерился Харитон. Глаза приказчика выпучились, рот и подбородок залились кровью, как будто он неаккуратно напился из ведра брусничного киселя, а шеи и всего остального у Харитона уже не было: его голову только что смахнули с плеч топором.

Госпожа Алимова захлебывалась словами. Она говорила очень быстро и делала много непонятных движений руками, будто отмахиваясь от чего-то невидимого. С каждой минутой речь ее становилась все менее внятной. После слов: «Беги, Авраам… Это душегубы!» – медиум вдруг подскочила, вцепившись когтистыми коричневыми лапами в столик, и некрасиво распустила большой рот в немом плаче, хрипе…

– Ну, это уже совсем ни в какие рамки! – не вытерпел господин Фролов и подскочил с места.

От звука его сердитого голоса медиум рванулась, как будто ее ошпарили кипятком, коротко завопила и упала, опрокинувшись на спину.

На полу ее выгнуло дугой, затрясло – с резким и громким стуком она колотилась затылком о дубовый паркет. Изо рта хлынула пена.

– Доктора! – вскричал адвокат Волынцев и бросился к телефону.

– Ложку! Скорее, – потребовал литератор Л., и мать Саши выбежала из комнаты.

– Что это? – прошептала Саша, с трудом разлепив онемелые губы.

– Эпилептический припадок, – ответил господин Фролов. – В Средние века подобные женщины кликушествовали в церквях, и святая инквизиция изгоняла из них дьявола очищающим огнем. А теперь… вот-с, изволите видеть. Спиритические сеансы… вперемежку с цирком!

На лице господина Фролова было странное выражение – то ли мучительного сочувствия, то ли презрительного отвращения, непонятно, впрочем, кому или чему адресованное.

Александру Волынцеву такой глупый финал духовного опыта раздосадовал: ничего интересного не оказалось во всей этой мистике.

Артельщики обступили глинистую яму. Вызванный подрядчиком урядник растолкал мужиков, спрыгнул вниз и стал деятельно распоряжаться.

Под его командованием рабочие выбрали наверх древний деревянный настил, отгребли землю. Найденные человеческие кости собрали, полицейский криминалист аккуратно разложил их в мешки, считая по черепам, – получилось девятнадцать человек.

Вызванный владелец дома, стоя сверху над раскопом, наблюдал за действиями полиции.

– Здесь, по слухам, когда-то корчма была, – сказал он уряднику.

– И, видимо, разбойничий притон, – отозвался полицейский чин, брезгливо отряхивая испачканные перчатки. – Постояльцев грабили, а потом – ножом по горлу – и в подпол.

– А этому, я полагаю, голову топором отхватили. – Криминалист подошел к черепу, который первым выскочил на поверхность. Череп лежал на дне ямы чуть в стороне и все так же скалился кривозубой ухмылкой. Криминалист нагнулся.

– Ну, вот с этим – двадцать! – сосчитал он. Поднял череп и кинул его в мешок к остальным.

Под печным фундаментом бывшей корчмы действительно откопали клад – некоторое количество медных и серебряных монет, замурованных в глиняном горшке. Все это награбленное разбойниками имущество с течением веков успело превратиться в хлам и не представляло теперь даже музейной ценности; владелец взял на память несколько монет, остальное отправили в переплавку.

Судьба исчезнувшего Авраама Тучкова, его приказчика Харитона и всех остальных жертв осталась никому не известной.

Их кости без всяких дополнительных расследований перезахоронили в безымянной могиле на городском кладбище.

А мост-призрак так и не раскрыл никому своих тайн.

«Лиц со слабыми нервами просим не входить», – предупреждало объявление у подъезда нового петербургского театра. Уголок афиши отклеился и, трепеща, бился о стену. Злой январский ветер напал, оторвал бумажный лоскут, утащил в темноту.

Публика, торопясь с мороза в тепло, быстро околачивала обувь у порога и, дыша паром, скапливалась перед дверьми фойе. Внутри, за стеклом, затуманенным снежной изморозью, колыхались неясные тени.

Петр Войтеховский, студент Санкт-Петербургского практического технологического института, волнуясь, ожидал у дверей своей очереди.

Странный случай привел его сюда.

Утром двенадцатого января мальчишка посыльный доставил ему на квартиру запечатанный конверт. Вообразив, что это, должно быть, очередной чек от отца, Петр принял конверт и отпустил посыльного, ни о чем не расспросив его.

Но в послании оказался не чек. Там лежал билет – приглашение в театр острых ощущений на Литейном проспекте, о котором столько слухов и разговоров ходило у петербургской публики.

«Сенсация театрального сезона! Одноактная пьеса „Чудеса гипноза“. Представление и настоящие магнетические опыты доктора Робера Гуссе» – гласила типографская надпись на билете. И будущая дата отпечатана чернильным штампом: 13 января 1908 года. К билету некий аноним приложил также лаконическую записку: «Приходите непременно. Вас ждет сюрприз».

Почерк показался Петру смутно знакомым. Кто-то из приятелей решил подшутить? Но студент Войтеховский ни с кем не был особенно близок в Петербурге. Может, родственники? Кузен Алеша из Гатчины?

Петр перечитал адрес на конверте: все верно. И улица, и номер дома – его: «В третьем этаже комната 9, Петру Войтеховскому».

Сладкий флер тайны очаровал студента. В назначенный день и час он был у входа в театр.

Волнуясь, Петр готовился разгадать загадку.

В фойе ничего необычного не оказалось. Публики явилось много. Целая толпа прохаживалась по вестибюлю, обсуждая интерьеры и постановки нашумевшего нового театра.

– Полагаю, господин Казанский [7]нас не обманет, – донесся справа чей-то возглас. – Мне приходилось бывать на лекциях Шарко в Сальпетриере. Надеюсь, получится не хуже.

Студент повернул голову: поблизости разговаривали две дамы и пухлый господин в английском костюме.

– На мой вкус, все это… несколько… brutalite? [8]Зверство-с, я думаю, – шепотом сказала одна из дам, озираясь.

– Ах, бросьте! Гуссе – ученик Шарко. Один из выпускников его неврологической школы, – возразил пухлый господин. – К тому же примите во внимание: все эти люди больны. Нет никакого сомнения, что здесь им, во всяком случае, лучше, чем ежели пожизненно запереть их в приюте. И потом, это вполне в духе парижского «Гран-Гиньоль» [9], Наталья Тихоновна.