Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

– И, наконец, последняя, самая интересная стадия управления человеческой волей: сомнамбулия. Музыка!

Гуссе поднял руку – резко взвизгнули скрипки, грянули литавры, дым пеленою окутал сцену, а когда немного развеялся, стало видно, что «мертвые» восстали.

В своих окропленных кровью платьях они двигались сумбурно и странно, повинуясь взмахам рук Гуссе, изгибали тела самым невозможным и диким образом. Чернобородый доктор, взобравшись на возвышение на сцене, управлял их танцем, потрясая узловатыми растопыренными пальцами, – и спящие слушались его, дергаясь на нитках, как слушаются кукловода марионетки.

Когда доктор издал резкий гортанный крик – очевидно, это была какая-то команда, – сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.

Кто-то из них выхватил нож, блеснуло лезвие – горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.

Зрители завизжали, первые ряды повскакивали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.

Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.

В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном беззвучном крике. Где-то на сцене мелькало белое платье Анниньки, пляшущей среди убийц.

Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.

Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…

Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.

Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.

Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.

Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.

Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.

Ступив на подножку коляски – кучер сошел с облучка, чтобы помочь, – пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!

Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг – из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.

– Стойте!!! – закричал Петр.

Кинулся за отъезжающим экипажем, но не догнал.

Без пользы пробежав два квартала, он решил вернуться.

У подъезда театра было пустынно: публика давно разошлась, а двери театра заперли. Студент постучал. Он колотил в двери до тех пор, пока на стук не выглянул какой-то сморщенный старик.

– Что вам? – недовольно спросил сторож, кутаясь в вытертую беличью душегрейку.

– Мне нужна актриса вашего театра, Анна Полякова.

– Нет у нас никаких актрис, – проворчал старик и хотел закрыть дверь, но Петр остановил его.

– Как так нет?! – вскричал он. – Ты хотел сказать – актеры уехали. Куда? Где они квартируют? Укажите мне адрес Анны Поляковой. Я требую! Кто антрепренер этого театра?!

– Я ничего не знаю, молодой человек, – испугавшись напора, залепетал сторож. – Ни актеров, ни актерок в этом театре нет. Вот ей-богу! А вы мне помещение выстужаете. Позвольте-ка! – И, выдавив студента наружу, старик захлопнул дверь перед его носом.

Делать было нечего.

Голодный и продрогший Петр отправился домой.

Там он лег в постель и два дня метался в жару.

Его мучили кошмары. Один и тот же сон: чернобородый доктор Робер Гуссе, таинственно ухмыляясь, преподносит ему подарок.

Петр, любопытствуя и радуясь, снимает крышку с нарядной коробки, развертывает папиросную бумагу. Внутри, под траурными лентами, лежит в кипенно-белом саване мертвая Аннинька.

Грудь ее окровавлена. Но подходит Гуссе, щелкает пальцами, и – Аннинька открывает глаза, застывшие и белые. Мертвая тянет руки к Петру, он отшатывается в ужасе. Страшный доктор Гуссе смеется; в руках его оказываются нити, которыми он успел прошить руки и ноги студента. Доктор хохочет и тянет за нити, все ближе… Сопротивляться невозможно, но на пути вдруг оказывается зеркало. Петр налетает лбом на стекло, видит свое отражение и не узнает: на лице его – белая маска.

Болезнь окончилась так же внезапно, как и началась. Спустя четыре дня, в пятницу, раздался стук в дверь. Петр очнулся и, пошатываясь, встал открыть.

На лестнице стояла его квартирная хозяйка, Агриппина Евграфовна. Потрясая толстыми розовыми щеками, она сочувственно расспросила студента о здоровье и передала доставленную для Петра почту.

Там были два письма. В одном какой-то незнакомый поверенный сообщал Петру, что его тетка, богатая дальняя родственница по отцу, лежит при смерти и требует срочно навестить ее, имея к нему важное дело. Другое письмо было от Анниньки.

Скоро и невнимательно пробежав глазами первое послание, Петр жадно впился глазами во второе.

«Единственный друг мой, Петр Александрович! Петенька! – быстрым спотыкающимся почерком писала Аннинька. – Почему же вы не дождались меня в тот день? Впрочем, я уверена, у вас была на то веская причина, и я заранее вас прощаю.

Плохо, однако, что теперь мой опекун запретил мне видеться с вами. А ведь мне так нужна ваша поддержка и совет.

Мой опекун – господин Робер Гуссе. Скоро три года, как он забрал меня из благотворительного пансиона, где я умирала от чахотки – болезни, сгубившей мою мать, – и еще больше – от тоски.

Родственники по отцовской линии, забравшие меня к себе, недолго были ко мне добры. Когда бумаги на мамино наследство оформили, мне объявили, что я больна, и без всякого сожаления отправили в пансион, где со мной обходились весьма дурно. Почти все попавшие туда люди умирают не столько от болезни, сколько от недостаточного ухода и ужасной пищи.